Свет мой, зеркальце, скажи…

Никто не мог знать тогда (кроме главных действующих лиц той давней истории, разумеется,) отчего в их благополучной, а, возможно, и даже счастливой для стороннего глаза семье, случился этот адюльтер… Отчего молодая замужняя женщина, ей было тогда года тридцать два, мать двоих детей, решила завести любовника? Скуки ради или от большой любви… Быть может, она строила с этим человеком далеко идущие планы своей будущей жизни? Как бы там ни было, но однажды тайное стало явным.

Самолюбие сорокалетнего мужа и отца было уязвлено. Разговор происходил поздним вечером, почти ночью. Эмоции, эмоции… Неожиданно мужчина схватил рапиру, висевшую, как украшение, на ковре в спальне. Рапиру, которой он фехтовал когда-то в молодости. В порыве гнева, размахивая ею, он, то ли царапнул, то ли сделал небольшой прокол на плече своей жены. Тут же жутко испугался. И повез ее в травмопункт.

Там они, очевидно, не смогли ничего толком объяснить из-за пикантности ситуации. Там – в травмопункте, медработники, вообще, не смогли понять, зачем эти люди приезжали. Царапину или ранку ей смазали йодом. Даже профилактический укол от столбняка не сделали. А через несколько дней женщина скончалась от заражения крови…

Так рапира, провисевшая много лет в спальне в качестве украшения, по «закону жанра» и роковому стечению обстоятельств сыграла роль ружья, выстрелившего в последнем акте… История жуткая. И понятно, что никто и никого не хотел убивать…

На момент случившегося тот человек был не только главным редактором местного отделения ТАСС, но еще и исполнял обязанности заведующего, который находился в то время на длительном больничном по случаю перенесенного инфаркта. То есть, занимал сразу две главные начальственные должности, которые были под пристальным оком обкома партии, так как являлись в советские времена номенклатурными. И тут такое… И где – в среде партсовноменклатуры…

Не могу не вспомнить сейчас, когда пишутся эти строки, много лет уже спустя после описываемых событий, высказывание известного сатирика, родившегося в Одессе и вспоминавшего те времена в какой-то телевизионной передаче. «Украина семидесятых, – сказал Михаил Жванецкий, – это Германия тридцатых. Настолько всё было идеологизировано».

Я же к семидесятым, означенным сатириком, обязательно приплюсовала бы сюда еще и «доперестроечные» восьмидесятые. Как же всё было строго-идеологизировано! Особенно, в тех структурах, которые имели непосредственное отношение к прессе, радио, телевидению.

Харьковское отделение являлось как бы «дочерним» Радиотелеграфному агентству Украины – РАТАУ, находящемуся в Киеве, которое, в свою очередь, подчинялось ТАСС, которое находилось, естественно, в Москве.

В советское время во всех столицах союзных республик существовали такие подразделения. По специально выделенным каналам связи с помощью телетайпов передавался официоз, который был обязателен для публикации в республиканской и местной печати, для трансляции на радио и телевидении.

Текст сообщений из Москвы во всех республиканских столичных агентствах сначала переводился на свой национальный язык и только потом уже шел в местные средства массовой информации. Естественно, передавался не только официоз, но еще и масса познавательной, культурной и прочей интересной информации, которая могла использоваться на местах уже по усмотрению. На Украине такие отделения были не только в Харькове, но и Одессе, Донецке, Симферополе.

Штат всех сотрудников нашего отделения, когда я устроилась туда на работу, не превышал двадцати пяти человек: вместе с руководством, журналистами, редакторами, корректорами, телеграфистками-телетайпистками, фотокорреспондентом, водителем, секретарем, бухгалтером и уборщицей.

Внешне обстановка казалась спокойной, даже какой-то домашней, уютной. Ближе к обеду по коридору начинал сновать в подсобку «местный люд», подогревая на электроплите еду, принесенную из дому. Коридор наполнялся запахами съестного. Пахло подогретым картофелем с грибами и куриным бульоном. Кто-то спешно жарил яичницу на знаменитом украинском сале… Без конца открывались двери нашей «редакторской», где находился единственный на всё отделение холодильник.

В небольшом моем кабинете, помимо рабочего стола, находился еще вместительный журнальный столик, стулья и пара кресел. По какой-то, очевидно, давней традиции, во время обеденного перерыва сюда бессменно приходили пять женщин – пообедать и почесать языками. Две из них были корреспондентками, которые трудились всегда в тандеме, подписывая свои материалы двумя фамилиями. Третья – совсем недавно стала исполняющей обязанности главного редактора после случившихся печальных событий.

С ними всегда обедали еще секретарша и бухгалтерша – женщины, достигшие уже пенсионного возраста, но продолжавшие работать. Вот эти две упомянутые дамочки были весьма не просты по характеру. Поскольку обладали сильно выраженной «ядностью» или «ядовитостью», как было подмечено в коллективе еще задолго до моего появления здесь.

Причем, секретарша была статной интересной женщиной с поджарой фигурой и высокой грудью, которая весьма прилежно следила за своей прической и нарядами. В молодости она, без сомнения, была весьма привлекательна. Портил ее, помимо характера, какой-то немигающий взгляд: желтый зрачок впивался в собеседника, словно гипнотизируя его. И почему-то трудно, почти невозможно, было уйти от этого пронзающего насквозь взора. Когда она удерживала так мой взгляд, то напоминала кобру, готовящуюся к прыжку… Хотя сама в этот момент могла мило улыбаться.

Бухгалтерша же была полной противоположностью секретарше. Женщина с красивым именем Роза была на редкость нехороша собою и мала ростом: полагаю, ростомер с трудом дотянул бы до 145 сантиметров. Я слышала порой, как по ее адресу тихо, но язвительно шутили наши мужчины-корреспонденты, называя ее… грибом. Когда означенная дама надевала шляпку, она действительно очень напомнила гриб поганку, выросшую в сырости глубокого погреба без солнечного тепла и света. Настолько она была бесцветна и сера. И, шляпка, увы, ничего не могла изменить.

К портрету дамы, выдававшей зарплату в нашем заведении, могу лишь добавить, что, по вполне понятной причине, она не любила всех женщин, кто был выше ростом, моложе и визуально лучше означенной особы.

Как уживались секретарша (просто красавица) с бухгалтершей (чудовище) в одной «приемной», которую они делили на двоих, не знаю. Но, видимо, как-то приспособились, как две хладнокровные рептилии, согревающие друг друга ядовитыми парами своих выдохов.

Я со своей напарницей на обеденное время освобождала наш рабочий кабинет, умудряясь обедать чуть раньше, или чуть позже означенного часа. А очень часто я еще ходила перекусить в так называемый «общепит».

На центральной улице города таких точек было немало. Я любила маленькую пирожковую с вкусной выпечкой, «кафе-автомат», прозванное горожанами «пулеметом». А еще – «Пельменную», с ее фирменным бульоном с пельменями и напитком, который назывался «узвар с медом».

Но больше всего я любила обедать в «Вареничной» с ее специфическим ассортиментом блюд. Вареники с творогом и сметаной, запеченные в горшочке… Вареники с мясом, тушеной капустой, картошкой, политой растопленным салом… Вареники с вишней, яблоками, клубникой… Как же было вкусно! И недорого! И уютно в стилизованной в национальном духе кафешке с ее расшитыми рушниками и деревянными столами и скамейками…

Возвращаясь в «редакторскую», я невольно становилась свидетельницей обрывков разговоров дам, заканчивающих обеденную трапезу.

– Не было бы у нее любовника, ничего бы такого не случилось, – строго и безапелляционно вынесла свой вердикт женщина, много лет назад окончившая бухгалтерские курсы и считающая себя, очевидно, на этом основании судьей.

– Ее уже не воротишь, – вроде, сочувственно и философски вздыхала секретарша.

– Да, от сумы и от тюрьмы не зарекайся, – задумчиво сказала дама-корреспондент о коллеге, с которым проработала не один год.