Свет мой

Песня

Зимний день короток. Не успеешь на салазках с горки прокатиться, на речку сбегать, посмотреть, как у черной проруби лошадей поят, — слышишь: «Димка-а! До-о-мой!» Через минуту — строже: «Димка! Чертово дитя! Кому говорят?!»

Делать нечего — надо идти.

Голиком обметаю на крылечке валенки, пальто. У дверей встречает бабушка:

— Ты где это, варнак, цельный день шаляндался?! Ни пивши, ни евши…

Я молчу.

— То-то же, — примирительно говорит она, — молчишь? Руки-то, руки сполосни! Не в бабки играть идешь — за стол садишься!

На столе от голубой картовницы идет пар, рядом золотистая горбуха ржаного хлеба, стакан молока. Я сажусь за стол и, хотя голоден, неторопливо, по-мужски начинаю есть.

А бабушка не ходит — плавает по избе. Принарядилась… В гости, что ли, собралась? Очень ей к лицу, к ее полной фигуре темно-зеленый сарафан и накинутый на плечи цветастый платок.

«Ага! — догадываюсь я. — Сегодня песельники к нам придут. Пришла нашей избе очередь — песни водить».

Песни я люблю. Особенно, когда песню ведет бабушка. Голос у нее высокий, чистый, уверенный. Удивительно, как волшебно преображается ее лицо: морщинки на лице исчезают, в глазах истаивает туман забот, и вся она вдруг становится молодой, словно проснулся в ней ветер — вот встанет с лавки, топнет-притопнет ногой, взмахнет платочком и — полетит…

Кто любит петь, тот, конечно, знает, замечал, наверное, что значит запевала. Бабушка почти всегда первой начинает. Сперва буднично, просто, будто разговор какой повела. Потом раздумчиво, как бы присматриваясь к себе со стороны, прислушиваясь к своему голосу, дразня своих товарок, вызванивает звук…

Песня неторопливо полнится голосами, переливается светом, и лишь чуткому уху слышно голос ведущего, он серебристее.

В детстве я часто думал, что песни человек взял у природы.

…Ударит ветер по дереву зеленому, будто рукой брякнет по лихой балалайке. Зазвенит дерево, зашумит листвой, запоет… Или в поле: пташки поют, кузнечики цвиркают, шмели жужжат, и над всем этим летним миром — жаворонок.

Вот выпорхнул один и стал набирать высоту. Чем выше, тем светлее и звонче песня. Чудно! Трепещет, бьется на одном месте: то ли сил не хватает выше взлететь, то ли песенка его не та… Мучается, падает, снова бьет крылышками… Но вот, кажется, ухватил свою солнечную нить и — пошел-пошел ввысь! Эка, раззвенелся-то как!

Полчаса стоишь, час… все следишь за жаворонком и слушаешь его. Даже бурена чья-то остановилась: задрала рогатую голову, уши растопырила. В ее чернильных сливовых очах грусть несказанная…

А жаворонок поет, звенит, заливается. Совсем исчез из виду, забрался на такую высоту, откуда каждому сущему на этой земле слыхать его песню. У жаворонка — главная песня, главная мелодия.

А почему человек поет? Понятно мне, когда — веселую, разудалую, со свистом и плясом, под гармонь и балалайку… так, чтобы двери и окна — настежь! и посуда вся в доме звенит, и — петух во дворе вдруг взлетит на тын и туда же кукарекать. От такой песни сама душа радуется и чувствуешь себя богатырем.

Но отчего сердцу человеческому часто желанна песня грустная, печальная. Что ему своих невеселых забот мало?!

Взять… хотя бы бабушку. Шестнадцать детей родила Евдокия Андреевна, сейчас в живых осталось — восемь. Одни от голода и болезней померли до войны, другие в войну на полях сражений. Да и с живыми хлопот у нее полное беремя: тот женился, этот разженился, третий на кривых ногах кандыбает — все никак к жизни приноровиться не может… Это я слова мамы своей повторяю.

Смахиваю со стола крошки в ладошку и в рот, как это делал дедушка, и ухожу в укромное место за печку, где уже сушатся мои валенки. Здесь уютно и тепло.

Народ собирается. День сегодня банный. Приходят веселые, раскрасневшиеся, пахнущие березовым духом и чистотой. Рассаживаются по лавкам, табуретам.

Сейчас я не помню ни лиц, ни имен наших деревенских певцов, но ощущение праздничности и необъяснимого словами состояния души, когда тебе враз и плакать, и смеяться хочется, и жалко кого-то, и полюбил бы всех и обнял — осталось во мне до сих пор, и нет-нет да расцветет в какую-то минуту от слова доброго, от взгляда теплого, нежного.

Ах, эти песни! Ведут они меня за моря далекие, за горы высокие, за леса дремучие. Ведут меня девки-девушки. А одна, сердешная, сидит на золотой сосне, ревмя ревет. Под сосной же по мягкой травушке-муравушке медведь ходит: в балалайку бьет, мед из ручья пьет, лясы точит: «Лапушка моя еловая, ягодка-клюковка, ты сойди-ка ко мне, поцелуй-ка меня сиротливого… Мы детей будем растить, на лесной полянке пчелок пасти…»

А в небе сокол ширяет, говорит таковы слова: «Полетим, моя касаточка, полетим в края, где судьба твоя в золотом колечке звенит, где нет зла, где сажа бела…»

Плачет девушка, не успокоится:

Во горюшке я родилась, да Во печалюшке я пропаду… Ой, да были б, были б у меня крылышки, Я бы счастья больше не ждала…

Ах, песня! Старинная сибирская… Поют ее лучистые девичьи голоса. Но необыкновенна она и прелестна, когда старухи вплетают свой узор: кажется, потрескивает лучина, скрипит прялка, коклюшки звенят… Но вот и — мужики! Будто ударили весла по реке, ухнуло эхо филином, туча тяжело прошла, ветер…

Уж, в Оби-реке, ой да окунечек, Не гулять тебе более, дружочек, Не гулять тебе более, дружочек, Не играть и не плавать, не резвиться…

Одна песня смолкает, певцы молока попьют, поговорят о том, о сем и снова усаживаются по голосам.

Я задремываю за печкой, но слышу, как косы идут по лугам, молодые кобылицы ржут, петух суматошно вскинулся — это молодые голоса ребят втянулись…

Идет песня от лица к лицу, от сердца к сердцу, набирает звучность, силу, красоту:

Как у голубя Золотая голова, У голубки на головке Позолоченная. У Ивана жена Хорошим-хороша!

И гармонь и балалайка песне в подмогу! Уже по тесовому полу пляска ходит на кривых ногах, скоморошничает, коленца выдуривает, байки сказывает:

Вставай, Дрема, Будя, Дремушка, дремать, Полно, Дрема, стыдно спать. Встань! Гляди, Дрема, Гляди, Дрема, на народ, Вставай, Дрема, в хоровод. Вспляши! Бери, Дрема, кого хошь. Саму лучшу, как найдешь. Ну?! Вдруг он, Дрема, Вдруг он, Дрема, На одну взглянул, — На ходу Дрема заснул. Тьфу!..

Со стороны посмотреть: изба, что на курьих ножках — вприсядку по двору ходит.

Я совсем засыпаю, и мне всю жизнь будет сниться наш деревенский хор, бабушка в зеленом сарафане и цветастом платке на плечах, голоса светлые, мотивы дивные…

Журавлиный праздник

Повсюду сошли снега. Появились подснежники: вначале — желтые, потом — голубые. Молодой тал порозовел, позеленел. Еще день-другой и вылупятся на свет вербные цыплята. А там, глядишь, проснется береза, заплачет радостно, сережки вденет, крутым белым плечом поведет, прихорашиваясь.