Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Свет мой

Макаров Ким Михайлович

Шрифт:

А в небе свои затеи: облака вольно гуляют — белые и чистые, туча краем неба проползет, издали рыкнет и первый громушко — так, для баловства и острастки, мол, жив — ждите, наберусь сил небесных, прикачу на ломовых.

Каждый день праздник в природе.

Старая сухожильная ива у реки вздрагивает от напряжения. Приложи ухо: услышишь внутри ее гул — трудно, медленно пробивается сок к ее ветвям.

Старые люди прозвали ее Журавушкой. Вообще-то у нас полсела Журавлевых, а деревня наша — Журавлевка.

А с этой ивой связана легенда… Когда-то, давным-давно,

один из деревенских охотников в Спасов день выбил из стаи журавля. Стая покружилась-покружилась, покликала своего товарища и улетела. Осталась птица одна… Летает день, ночь летает… плачет, стоном стонет, криком убивается. Пытался было подстрелить ее охотник, но каждый раз выходила осечка. Потом, рассказывали знающие люди, дома-то разобрал охотник заряд, а порох уже и не порох — махра… бери да крути цигарку.

На третий день птица эта поднялась высоко в небо, сложила крылья и — камнем вниз.

С тех пор не стало удачи охотнику, жизнь его колесом пошла, а сам зачернел лицом, чиряками зачервивелся. Вскоре убрался он из села на другое место.

А через год на том месте, где птица убилась, выросла вербочка, прутик голубенький. Кто говорит — сам по себе вырос, другие — охотник перед отъездом посадил.

Все это я и припоминаю перед сном. За день так убегаешься, такого дива надивишься — все мало. Летом хорошо! Можно попроситься в ночное коней пасти или двинуть с ребятами на рыбалку. Да мало ли что! Спать летом некогда. Весной день тоже длинный, длиннее комариного носика и косы девичьей — так говорит мама.

Завтра мне надо пораньше встать — есть у меня одна заветная думка…

Утром, ни свет ни заря, кто-то громко стучит в ворота.

— Эй! Засони, вставайте!

Мама выскакивает из коровника во двор в калошах, в телогрейке.

— Кто там? Что случилось?

— Ха! Случилось… Журавли летят…

— Ну-у!

Тут же распахивается дверь настежь, и я слышу ее голос:

— Ребятки, вставайте скорейча. Журавли летят!

Нас ветром сдувает с постели. Ведь ждал, мечтал первым встретить! Ан, опять счастливым весь год быть деду Егору.

Мы бежим к реке, а дед Егор спешит дальше, стучит еловым своим посошком в другие ворота.

Вот и река. Над ее утренним светом, негой ее летят журавли.

Курлы, курлы… — доносится сверху.

— Куды, куды? — спрашивает другой клин, поворачивая от реки в сторону тайги.

— Это не наши, — говорит кто-то из взрослых.

Народу уже на взгоре много. Бабы одним кружком: смеются чему-то, семечки лузгают. Мужики тоже своим миром: дымят самокрутками, степенно переговариваясь.

— Вона! Наши! Летят! — вырывается вдруг затаенное, радостное.

Из-за реки, заревой ее каемкой, где она круто уходит в синь неба, появляется клин журавлей, словно вышитая крестиком строчка: черным — по синему.

— Они! — выдыхает с облегчением толпа.

В строгом строю много птиц, летят они правым берегом, низко над водой. Летят тяжело — устали.

Я начинаю считать: один, два, три… Дед Егор (он уже здесь) цыкает на меня:

— Перестань!

Арихметик какой!

Но тут же миролюбиво поясняет:

— Птица, зверь… завсегда сглазу человеческого боится. А ты считать! Репа, чой ли, тебе?

Хитрый! Сам, небось, считает. Вот один палец загнул — десять, значит, второй… А я бы мигом, бегом сосчитал.

Улыбается дед Егор. Видно, все журавли до дому добрались. Это хорошо.

Солнце как раз из-за кремля тайги выкатилось, озолотило реку, и журавли в тонкой дымке тумана стали розовыми.

— Ангелы! — восхитился дед Егор.

Стая, казалось, пролетала мимо. Но вожак находит известную ему одному знакомую воздушную тропинку и берет курс на деревню.

Все примолкли, затаили дыхание. И журавли, увидев нас, узнали, наверное. Закричали разом, сбили строй.

— Ура! — полетели шапки, кепки в небо.

— Ура! Ура!

— Милые, — не то засмеялся, не то всхлипнул дед Егор.

Дядя Афоня в неизменной гимнастерке поднял на руки лопоухого сынишку:

— Вишь, Димка, журавли. Вишь, нет?

Димка крутит головой, лепечет:

— Зулавли, зулавли…

Стая подравнялась будто.

Дядя Афоня шутит:

— Оркестра жалко нет, а то б встретили по…

— А ты б гармонику прихватил, — откликается моя мама.

— Не догадался! — наивно басит в ответ дядя Афоня.

— Настюха? — дед Егор бочком подвигается к ним. — А с тебя, ясноглазая, маненько причитается.

— Об чем разговор! — смеется мама. — Приходите ужо с Афанасием, угощу: вчерась бычка печного подоила.

Небо безоблачное и высокое полнится до краев журавлиным звоном. Клин за клином створом реки на север летят журавли. А наши, наверное, уже на своих родных местах, на журавлиннике, болотистой клюквенной мари.

— Теперь недолго осталось ждать, — тихо роняет кто-то из женщин.

— Да-а, — подхватывает на лету желанную эту искорку Груша Воронина, высокая статная молодуха. — Мой Захар уже отписал, — она прижимает руки к груди, точно письмо это при ней. — Берлин, мол, возьмем и зараз на крыльях прилечу. — Груша смеется, голос ее звонок и счастлив.

— Дитятков моих тут нет? — сгорбленная до земли бабка Марея, маленькая, сухонькая, с палочкой в руке, в черном плюшевом жакете, простоволосая, останавливается на полпути к нам. Лицо у нее с кулачок, паутинка на паутинке, а глаза удивительно чистые, без замора, васильки небесные, но… Нас словно сиверком прихватило. Народ начинает потихоньку расходиться.

— Эвон! Куды полетели… — бабка Марея удивляется чему-то, глядя из-под ладони на журавлей, летящих у берега по-над самой водой. И вдруг — из глаз ее брызжет нестерпимо яркий свет — Ле-е-ня-я! — кричит она тонким голосом. — Се-е-е-ня-я! — бежит бабка Марея по взгору за журавлями. — Са-а-нька-а!. — уже где-то несется за зимним взвозом…

Шесть сыновей было у нее. Шесть парней на деревне. Выйдут на работу ли, на танцульки ли — любо глянуть: один к одному, как горошины в стручке. Крепки, светловолосы, улыбчивы…

Поделиться с друзьями: