Свет не без добрых людей

–  Смотри, Верочка, - говорит он девушке, - семь красавцев-боровиков.

–  Ой, каки-ие-е!..
– с ребячьим восторгом тянет Вера.
– Только три. Нет, вон еще. Как много!

Он дает ей нож и учит, как нужно срезать ножку белого гриба, чтобы не нарушить его корневую систему.

–  А береза гибнет, последние годы доживает, старушка, - говорит Михаил, глядя вверх.

У березы необыкновенной окраски ствол, не у самого комля, а на середине, начиная с двух-трех метров от земли. Обычный темный пунктир по бересте, когда-то белой, сейчас затянут легкой и мягкой светло-зеленой вуалью.

"Вот бы такую расцветку на платье", - мелькнула мысль у Веры, но вслух она почему-то постеснялась ее высказать, только спросила:

–  А почему она гибнет? От старости?

–  Не совсем. Береза живет больше ста лет. А этой, судя по сучьям, и сотни не дашь. У столетней березы сучья опускаются вниз, - пояснил Михаил.

"Интересно", - подумала Вера и спросила:

–  Почему ж тогда она сохнет?

–  Вот эта саранча виновата.
– Михаил в сердцах сломал ветку ольхи и бросил тут же.
– Видишь, как облепила, как пиявки, все соки выпивает. А старушка-береза голодает из-за нее. Силенки-то у ней не те, где ей с молодежью тягаться.

–  А мы давай обломаем вокруг нее все кусты, - вдруг предлагает Вера.
– И спасем березку.

–  Вряд ли - поздно. Да и с ольхой надо топором бороться.

–  А я спасла в гаю старый клен, - сообщила Вера.
– Его поедали какие-то черные муравьи, весь ствол источили.

–  Есть такие, знаю. И клен этот знаю. Сам пробовал муравьев жечь. Ничего не получилось.

–  А у меня получилось. Я их дустом посыпала. Представь себе, все подохли.
– Вера взглянула на вершину березы. Что-то грустное шептали струйками спадающие к долу ветви. Изумилась: - Неужели сто лет?.. А липа тоже долговечная?

–  Липа живет более ста пятидесяти лет.

–  А вот эта?
– Вера кивнула на беспокойную свинцоволистую зеленостволую осину.

–  Осина. До ста лет редко доживает. Нутро у нее гнилое, дуплистое, - ответил Михаил.
– Зато дуб - тот долговечен. Три сотни лет запросто живет. А может и больше. Есть тут у нас один экземпляр, говорят, уже полтысячи лет стоит. Один остался, кругом поле. Лес есть, только поодаль его. Могучий, как на картине…

Как-то в густом осиннике она игриво притаилась за елочкой. Интересно, что он будет делать? Через минуту она слышит его негромкий голос:

–  Верочка!

Она молчит, ни звука.

–  Вера!
– голос уже громче, беспокойней.
– Где ты, Верочка?

И снова долгая выжидательная пауза. Затаив дыхание и присев на корточки, Вера вслушивается в спокойные, ровные вздохи леса.

–  Ве-ра-а!
– раздается тревожное эхо, и ей кажется, что и деревья, разбуженные его голосом, взволновались, засуетились, что-то говорят друг другу торопливой скороговоркой.
– Ве-ер!
– Голос Михаила вдруг обрывается.

"Может, случилось что", - мелькает в его мозгу пугливая мысль. И тогда он осторожной, кошачьей, но быстрой походкой пробирается в том направлении, в котором уходила девушка, и вскоре натыкается на нее.

Вера весело хохочет, озорная от счастья, а он смотрит на нее с грустной доброй улыбкой.

–  Зачем ты так, Верочка?
– Голос, умоляюще дрогнувший, совсем сошел на шепот.

–  Испугался?
– дохнула она ему в лицо и обдала неземным теплом. Губы ее были совсем-совсем близко, сочные, тревожные, трепетные губы, которые еще никто не целовал. И глаза лазорево-чистые, казалось, чуть слышно коснулись его шелком ресниц.
– Хорошо здесь… Пойдем домой.

Такова женская логика: понимай, как хочешь. Он за то, чтоб идти домой и продолжить необыкновенный день там, в его комнате; ведь там для нее приготовлен подарок - перепелки.

2

Уже вечерело, когда они поднялись наверх к Михаилу.

Соседей Незабудок дома не было. Веру поразила скромность обстановки и свой порядок в квартире, который как-то уж очень зримо увязывался с характером хозяина.

В первой половине комнатки вплотную придвинутый к окну стоял обыкновенный кухонный стол с посудой, который одновременно в случае необходимости был и письменным. Вместо скатерти на нем лежала новая клеенка. Справа и слева по обе стороны стола стояли комнатные цветы. Герань, китайская роза, примула, несколько видов кактусов, столетник, лимонное дерево, туя и лавр. Собственно, вся комната сплошь была заставлена цветами. Место нашлось лишь для стола и тумбочки, в которой хранились предметы неприхотливого мужского туалета. На одной стене висела географическая карта СССР, на другой - в простенькой рамочке - Ленин, вернее репродукция с известной картины Павла Судакова "Разговор о земле". Во второй половине комнатки, отгороженной от первой высокой, до потолка печкой и плотной золотистой гардиной, заменяющей дверь, стоял неширокий диван без спинки с одним круглым валиком. Над диваном вместо ковра висела большая карта мира. У изголовья - прикрепленная к стене электрическая лампочка и тут же, на столике, радиола. Вся противоположная стена была в стеллажах, заполненных книгами. Стеллажи оставляли совсем немного места для платяного шкафа. И всего три стула: два в первой половине и один - во второй.

Если в первой половине комнаты господствовало царство цветов, то во второй было царство книг и музыки, потому что самодельный столик под радиолой был сверху донизу забит патефонными пластинками.

–  Да у тебя тут настоящая оранжерея или цветочный магазин, - откровенно сказала Вера.
– Зачем так много цветов?
– и подумала мельком: "Мещанство… А, почему, собственно, мещанство? Кто сказал? Озеров и ее отчим?" Но они многое говорили, утверждали то, с чем Вера никак не могла согласиться. Комнатные цветы - признак мещанства. Как это, однако, глупо.

–  А ты не любишь цветы?
– Михаил посмотрел на нее с тихим удивлением; по его убеждению, цветы не любят только черствые души. Веру он не причислял к числу оных.

–  Люблю, конечно, но так много… Это уже излишество.

Вера с живым и бойким любопытством оглядывала комнату.

–  Излишество, говоришь.
– Глаза Михаила метали озорные искры.
– А ты знаешь, как сказал об этом "излишестве" великий русский поэт? Не знаешь?

Я думаю:Зачем свое,Укрытое от бурь, жильеМы любим украшать цветами?Не для того ль, что средь зимыГлазами злыми, пригорюнясь,В цветах угадывали мыУтраченную нами юность.

Он продекламировал очень просто, естественно, без позы и рисовки, и умолк сразу, ожидая ее слов. Вера никогда не слышала этих строк. Стихи показались ей сильными. Она спросила уверенно или почти уверенно:

–  Это Лермонтов?..

–  Почти, - ответил Михаил задумчиво и после небольшой паузы: - Он жил на свете так же мало, как и Лермонтов, судьба его была столь же трагична. Только родился он и умер ровно на сто лет позже Лермонтова.

–  Кто он?

–  Павел Васильев.

–  Прости меня: никогда не слышала такого. В школе почему-то не изучали.

–  В школе многого нам не говорили нужного. И в институте не скажут. Зато ненужного было больше чем достаточно.

–  Ты хорошо читаешь стихи. Вот не думала, - искренне призналась Вера.
– Прочти еще, пожалуйста. Его же, Васильева.

–  Хорошо, слушай:

…Художник, нарисуй меня.Неужели тварей бессловесныхЯ, Федосеев, хуже?ТыИзобрази нас в красках лестных,Мужичьих наших лиц черты,Доярок наших,Трактористов.Всю нашу жизнь рисуй любя,И все, как есть,Тогда мыИстоПолюбим, милый гость, тебя!