Свет с Востока

Учебник Василия Васильевича Струве по истории древнего Восто­ка, который я подготовил к печати на первом курсе, конечно, не был моей оригинальной работой: я строго шел в фарватере мысли люби­мого профессора. Но, не говоря уже о том, что эта работа навсегда привязала меня к Струве личными узами, я тогда впервые смог пред­ставить себе масштабы и глубину зрелого исследования. Это был серь­езный урок. Первая статья, написанная мною уже на третьем курсе, — «Арабская картография в ее происхождении и развитии», несмотря на солидное название, была узкой по охвату материала, хилой по доказа­тельности и претенциозной по языку. Однако я и сейчас не могу опро­вергнуть ее основных положений, а тогда, на том же третьем курсе, именно для этой статьи проделанная подготовка позволила мне вы­ступить с возражениями против частностей в одной книге крупного ираниста. У порога четвертого курса появилась и третья статья, со­державшая поправки к карте арабских торговых путей в Большой Советской Энциклопедии.

И вот четвертый курс: окрыляющая неожиданность — индивиду­альные занятия с Крачковским; окрыляющая находка— три лоции проводника Васко да Гамы, неизвестные произведения неизвестного жанра арабской литературы. Штурм уникальной рукописи, еще никем не прочитанной, штурм, где оружие куется на ходу, а время не ограни­чивается. И рядом — окрыляющее сопровождение: «Лепестки золотой розы».

Да, окрыляющее сопровождение. Человек может хорошо делать какую-то одну работу, но постепенно он от нее устает, она, даже лю­бимая, становится ему в тягость. Что делать, все мы — порождение хрупкой материи. Но эта же работа может всегда оставаться желанной,

60

Книга первая: У МОРЯ АРАБИСТИКИ

если ее сочетать с другой, столь же милой сердцу; работа над книгой и симфонией — поэзия и ваяние оттеняют, обогащают и стимулируют друг друга. Тогда я еще не знал, что стихи Аррани, сохранившиеся в моей памяти, будут помогать мне не только творить, но и жить, хотя иногда и спрашиваю себя — могу ли я вообще представить жизнь вне творчества?

В багдадский полдень, в тяжелый жар, Когда свернулся клубком базар, Молчат, уткнувшись в лазурь, дворцы, Под сказки дремлют в садах купцы, Восток и запад спрямляют лук, По минарету ползет паук, Комар супруге поет: «Ля-иль»1, В кофейнях нищий глотает пыль, Уходит Дигла2 в свои пески, Ложится буйвол на дно реки, И лишь, бросая в песок следы, Бежит разносчик: «Кому воды!»

В багдадский полдень, в урочный час Пришел к халифу Абу Нувас3, Поэт придворный, певец вина И женской ласки — любви струна. Рукой прикрывши усмешку глаз, Другою — сердца певучий саз4, Он сплел из лести узорный бейт5, Каких не слышал и сам Кумейт6.

Халиф поэта не услыхал: Он забавлялся с прекрасной Хал7. Царь эфиопов ему прислал В подарок этот бесценный лал8.

1 «Ля-иль!..» начало призыва к молитве.

2 Дигла — река Тигр, на которой стоит Багдад.

3 Абу Нувас (747-815) — выдающийся поэт арабского средневековья.

4 Саз — музыкальный инструмент.

5 Бейт — по-арабски: стих.

6 Кумейт, ибн Зайд ал-Асади (679-743) — один из выдающихся поэтов раннего ис­лама.

7 Хал — «родинка», имя чернокожей рабыни. 9 Лал — рубин.

Поэт при дворе ширваншахов

61

Невольниц властных слуга и бог Холодным взглядом певца обжег. Упали тени певцу на чело, Обиды чувство его сожгло. Вскипело сердце — и тот же час Дворец покинул Абу Нувас.

Но, полон думы о тех двоих,

Он на воротах оставил стих:

«Мой ненужный стих зияет посреди твоих дверей,

Как зияет ожерелье на любовнице твоей».

Прошло мгновенье — и страж донес

«Венцу вселенной — ничтожный пес.

Твои ворота черней чернил:

Нувас безумный их осквернил.

Ключу Сезама, презрев хвалу,

Поэт ослепший изрек хулу.

Не знает страха! И чужд стыда!»

Халиф разгневан: «Подать сюда!»

Приказ исполнен — ив тот же час Вошел в ворота Абу Нувас, Но мимоходом, достав чернил, Он букву в каждой строке сменил. Халиф ломает любви кольцо, Чернее бури его лицо. «Печать шайтана, собачья кровь! Так вот кому я дарил любовь! Пророк недаром — да чтится он! — Из Мекки выгнал поэтов вон. Клянусь: не будет тебе удач! Молись аллаху: к тебе в закат Прибудет, волей моею свят, За головою твоей палач».

Поэт смиренно простерся ниц: «О, свет в решетках моих ресниц, Зенит ислама, звезда времен, Копье и панцирь земных племен! И смерть услада, коль бремя с плеч Твоей рукою снимает меч. Но, правоверных сердец эмир, К словам аллаха склонивший мир,

62

Книга первая: У МОРЯ АРАБИСТИКИ

Тебе известен удел певца: Безмерна тяжесть его венца. Глотая зависть, в годах враги Подстерегают его шаги.

Капризно слово: перевернуть

Его значенье — трудней вздохнуть.

Ты сам на надпись мою взгляни,

Потом — помилуй или казни».

Гоня внезапно восставший стыд.

Идет к воротам Харун Рашид1.

А там, как будто два голубка,

Прижались нежно к строке строка:

«Мой ненужный стих сияет посреди твоих дверей,

Как сияет ожерелье на любовнице твоей».

Поэт халифу к ногам упал. Халиф поэта поцеловал. «Ты — мозг поэтов. Но ты бедняк. Клянусь аллахом — не будет так! Ты был нижайшим в моей стране. Теперь ближайшим ты станешь мне. Врагам навеки закроешь пасть: Тебе над ними дарую власть».

Он долго смотрит в глаза ему, В рабе такому дивясь уму, В ладоши хлопнул — ив тот же час Осыпан златом Абу Нувас: Повел бровями — ив тот же час Бессмертным назван Абу Нувас. Потом простился — ив тот же час Багдад покинул Абу Нувас.

1 Харун ар-Рашид (786-809) — халиф из династии Аббасидов

Книга вторая Путешествие на восток

Ветер задувает свечи и раздувает пламя.

Ларошфуко

У «ВСЕХ СКОРБЯЩИХ РАДОСТИ»

«Каждое слово хранит в себе тайну своего происхождения. Она продолжает оставаться тайной, пока мы не любопытны, пока пользу­емся словами по привычке, переданной нам старшим поколением, не вглядываясь в их собственное лицо».

...«Познавая при помощи языка мир вообще и более глубоко — одну из его областей, мы оставляем слова в стороне. За нами остается загадочный остров посреди исплаванного нами мелководного залива, того залива, который мы принимаем за покорившийся нам океан нау­ки. Такого заблуждения не было бы, прильни мы мыслью к острову слова — ведь тогда удалось бы проникнуть в такие глубины истории мира, взойти на такие вершины, что трудно себе и представить: языки земли — это еще одна вселенная со своими яркими и тусклыми звез­дами, своими страстями и летописанием».

...«Те же, кто все-таки избрали своей специальностью филоло­гию, даже если они не видят в этой "тихой" и "чистой" науке просто убежище от житейских бурь... если для них филологический труд — не источник земного благополучия, а призвание, влекущее их за грань усвоенных ими знаний... как часто эти люди оказываются во власти гипноза! Да, не надо отводить глаза — есть он, гипноз имен, званий, традиции — извечна она, эта страшная заразная болезнь студентов и зрелых ученых: не позволять себе и думать о проверке сложившихся взглядов; исповедывать их всю жизнь, потому что "так принято", "так считает Иван Иванович"; ни в чем не соглашаться с редкими инако­мыслящими, спорить ради спора. Насколько это замедлило шаг фило­логической мысли!»