Свет с Востока

— Как перевести^

— «Боже, даруй нам еженощно...»

— Верно. Дальше? Я замялся.

— Ну?

— Николай Владимирович, во втором стихе неприличное слово...

— Ах, это, первое... По-русски оно значит просто-напросто... И грохнул такое словцо, что я весь заалел. А он спокойно сказал:

— Вы смутились потому, что это слово относится к разряду та-буированных. На нем лежит табу — его нельзя произносить в прилич­ном обществе. Но для ученого не может быть никаких табу, иначе его знание будет ущербно. Железное условие перевода — точность, соеди­ненная со скупостью средств. Поэтому слово текста должно переда­ваться словом перевода— а не двумя, не тремя, не описательно. Идиомы, конечно, не в счет...

Юшманов, как подлинный ученый, любил все живое, острое, пря­ное, все, что питает и стремит силу ума. Афоризм, сразу западающий в

34

Книга первая: У МОРЯ АРАБИСТИКИ

память, хлесткая эпиграмма, меткое сравнение, соленое, но точное словцо — все находило отзвук в его душе и место в его умозрительной системе человеческой мысли и речи.

А вот другой случай. Как-то на улице мы купили пирожков. Он надкусил самый румяный и поморщился:

— А пирожки-то...

Закончил фразу крепким словцом и счастливо засмеялся: точнее не скажешь.

Именно поэтому он не мог ограничиться одним арабским: ему было тесно в этом громадном, но не единственном море, он разрывал его пределы, стремясь к другим просторам, и трудно сказать, какие волны были ему роднее. В смысле происхождения, пожалуй, это были волны искусственного языка идо, созданного в начале нашего века де Бофроном на основе творения варшавского врача Заменгофа — языка эсперанто. Увлечение последним, очень широкое на грани 20-х и 30-х годов, захватило и меня, школьника: в маленькой Шемахе райкомовец Добрыднев, с гордостью показывавший свое имя в международном списке эсперантистов, ссужал меня литографированными выпусками курса этого языка, издававшимися Союзом эсперантистов Советских Республик. Должно быть, подобный интерес к всемирному средству общения существовал и в гимназические годы Юшманова. Языком идо — усложненным развитием эсперанто — он овладел в пятнадца­тилетнем возрасте, причем настолько, что перевел на него пушкинско­го «Пророка».

В университет на невской набережной он принес не только семна­дцать розовых юношеских лет, но и более сорока статей по лингвисти­ке, опубликованных им на гимназической скамье. К этому времени он понял, что путь к познанию законов всемирного языка должен проле­гать через изучение его многообразных живых проявлений. Его инте­рес устремился к языкам Кавказа, этой лингвистической сокровищни­це, изучение которых взрастило вдохновенную мысль Марра; обратил­ся к великому санскриту, одухотворившему жизнь Минаева, Щербат-ского, Ольденбурга; остановился на семитологии, бережно и плодо­творно взлелеянной у нас трудами Коковцова и его строгой школы. Языки Шумера и Аккада, еврейских пророков и финикийских море­плавателей, сирийской науки и арабской культуры предстали перед юношей вечным отзвуком отшумевших исторических битв; жадный ум впитывал картину их последовательной связи и внутреннего разви­тия не отвлеченно, а ища им место в мировом процессе языкотворче­

Первый учитель

35

ства. Раздумья над учебниками, далеко выходившие за рамки про­граммы, укрепляли в Юшманове критически созидающую мысль. Когда доклад начинающего студента в научном кружке привел в смя­тение университетского лектора арабского языка тем, что без труда ответил на давно мучившие его вопросы, проницательный Крачков-ский одним из первых среди преподавателей понял, что факультет приобрел будущего ученого.

Но пала на Россию война. В 1916 году, с третьего курса, Юшманов был мобилизован. Блистательный ум заиграл новой гранью — моло­дой семитолог виртуозно разгадывал сложные военные шифры, и это делало его незаменимым в той среде, куда он попал. К своей aima mater ему пришлось вернуться спустя долгие семь лет, исполненные тоской по науке, семь невозвратимых лет... Он вышел из университета таким же полным жажды и пронизанным целеустремленностью, каким всту­пил в него десятилетие назад. Море ширилось, переходя в океан, тая­щий другие моря.

В 1928 году он издал свою арабскую грамматику, переработав многотомные своды восточной и западной науки в двести страниц. С титульного листа бережно переплетенного экземпляра на меня смот­рит каллиграфическая надпись: «Дорогому Павлу Константиновичу Коковцову.., от ученика-автора. Гатчина, ... июля 1928 года»— пере­живший и ученика, и учителя отблеск первой и ничем не смятой люб­ви. Тогда же Юшманов переписывался на мальтийском языке с уче­ными средиземноморского острова. Тогда же его избрали членом на­учного совета Центрального комитета нового алфавита. Сухие прозаи­ческие слова, но задержите на них мысль еще на мгновение— и от­кроется поэзия, великая поэма приобщения бесписьменных народов к мировой культуре через научно выработанные азбуки, золотые ключи к Пушкину, Шекспиру и Данте... Юшманов был одним из главных и самых увлеченных деятелей этого движения, и, может быть, именно здесь наиболее ярко выявилось, что его талант служил высшим инте­ресам общества.

Если язык идо стоял у колыбели этого ученого, то трудно сказать, стихия какого живого языка стала ему родной в годы мужания. В Ин­ституте живых восточных языков и на историческом отделении наше­го ЛИЛИ он преподавал арабский; когда с 1933 года у нас на лингвис­тическом отделении открылась кафедра семито-хамитских языков, Юшманов (впервые в России) стал вести там занятия по двум афри­канским языкам — хауса и амхарскому; позже он читал курсы «Введе­

36

Книга первая: У МОРЯ АРАБИСТИКИ

ние в семитское языкознание» и «Сравнительная грамматика семит­ских языков», требовавшие от лектора абсолютного знания языков этой семьи. Я видел, как он определял тексты, написанные по-литовски или по-венгерски. Большие языки Запада были ему известны давно. Этот феноменальный кругозор, приближавший его к Марру, а может быть, и ставивший наравне с ним, позволял ему мыслить круп­но и поэтому глубоко. Видеть это можно даже на таком частном при­мере, как вошедшее в историю науки исследование открытого на моих глазах среднеазиатского диалекта арабского языка.

Осенью 1935 года я, по совету Юшманова, перешел на «арабский цикл» при кафедре семито-хамитских языков и литератур, где араби­стика была представлена всесторонне: Крачковский читал здесь общий курс арабской литературы, вел семинары по Корану и по литературове­дению; сам Юшманов вел общую семитологию; В.И.Беляев преподавал классический арабский язык, К.В.Оде-Васильева — современный; А.Ю.Якубовский читал историю халифата, В.А.Крачковская — мусуль­манское искусство. Для серьезной работы по всем этим линиям моя прежняя практика факультативных приходов на лекции с другого отде­ления не годилась, это было ясно и Юшманову, и мне. Став «законным» студентом при семитологической кафедре, я смог сосредоточить все свои силы в нужном направлении. С той поры в моей арабистической жизни эпоха Юшманова начинает сменяться эпохой Крачковского.

ШКОЛА КРАЧКОВСКОГО

В беседах со мной Юшманов не раз упоминал имя Крачковского. Академик арабист, филолог, автор множества работ, неутомимый исследователь и тонкий знаток средневекового Востока, Игнатий Юлианович был, по словам моего учителя, тем человеком, школу ко­торого должен пройти каждый дерзающий стать арабистом. «Это высший авторитет в нашей области, — добавлял Николай Владимиро­вич, — а ведь еще не стар и, к счастью, живет в Ленинграде».

Слово «академик» наполняло меня смущением и трепетом. Вооб­ражению представлялся всезнающий и почти бесплотный жрец, полу­бог, который вряд ли снизошел бы до разговора с простым студентом-провинциалом, едва осилившим арабские буквы. Однако дерзостное

Школа Крачковского

37

желание учиться у первого арабиста страны, перенять хотя бы частицу его знаний и опыта, вспыхнувшее и росшее с каждым днем, родило во мне мечту познакомиться с ним. Но как это сделать и с чего начать разговор, чтобы привлечь внимание этого, вероятно, уже пресыщен­ного всеобщим преклонением человека? Что есть у меня за душой, чтобы, говоря с ним о предмете, известном ему вдоль и поперек, я мог тронуть его сердце, отметиться в нем хотя бы неясной тенью? Шутка сказать, мировой ученый — и студент, гигант — и карлик... Но ведь нужно же, нужно, школы Юшманова уже начинает не хватать: он — языковед, грамматист, а меня все больше интересуют поэзия, геогра­фия, история, то есть в конечном счете именно история, ведь все дру­гое вызвано ею, развито ею, отмечено ее печатью...