Светило малое для освещенья ночи

Да и на малость свою следует взглянуть не под углом эго, а хотя бы с приложением вполне доступной нам линейки жизни: если мы сокрушаемся от беспомощности человека перед ликом Вселенной, то каково же место микроба, дождевого червя или воробья, клюющего крошки из наших рук? Да вспомните взгляд вашей собаки, восхищенной вашим превосходством, преданной вашему могуществу… Все проживающее на земле имеет меньше, чем человек.

На днях на моем балконе оказался голубь с перетянутыми леской лапами. Он всполошился, когда я открыла балконную дверь, но не очень, не настолько, чтобы подняться в воздух и скрыться от потенциальной угрозы. Он прилетел не для того, чтобы сразу бежать. Леска вокруг лап завилась куделью — результат безуспешных попыток освободиться самостоятельно. Я заговорила с ним ровно и успокаивающе, я сказала, что всё поняла и сейчас сделаю необходимое, пусть он потерпит мои руки, в них нет угрозы. И я медленно приблизила ладони к пернатым бокам, и голубь, вздрагивая от своего отчаянного мужества, позволил себя взять. Я внесла его в комнату и, зажав одной рукой, отыскала ножницы и срезала первый слой смертельной окольцовки. Следующие витки пришлось выковыривать из голубиной плоти. Онемевшие птичьи пальцы набрякли запоздавшей кровью. Последние петли лески я вытаскивала пинцетом, и на них оставались разлагающиеся крупицы голубиных мышц. Все это, наверно, уже восстановиться не сможет, но сохранится хотя бы культяшка, и голубь станет инвалидом, как ветеран-афганец в подземном переходе под площадью Революции, собирающий с виновных молчаливую плату за искалеченную жизнь.

Но голубь всё же пришел. К человеку. Что-то в его малом темени знало, что погубить могут все, а спасти — только человек.

Вектор человека центробежен. Желание толкает к обладанию — вещью, другим человеком, истиной. Но чем теснее соприкасаемся мы с желаемым, тем разреженней и расплывчатее становится для нас его сущность, она даже теряется, странно видоизменяясь, мы как бы проникаем насквозь и оказываемся в безвоздушном пространстве не нужных нам причин. И вместо того, чтобы приблизить к своему зрачку истоки того, что только что было любимо, и вступить в край неожиданных открытий, человек разочарованно поворачивает обратно, где будет искать новый способ стремиться столь же напрасно.

Но придет время, и ты всё равно шагнешь за край.

Скорее всего, следует говорить не о цели жизни отдельной личности, а о цели существования всего человечества. При этом человечество, скорее всего, эту цель выполняет независимо от действий единиц или сообществ и независимо от своего понимания или непонимания. Но естественно, что понимание придало бы процессу ускорение, сила которого даже невообразима.

* * *

Земная жизнь есть частный случай жизни. Это не умаление, это наоборот. Вопрос сужается-расширяется до: зачем Великому Космосу земная жизнь? Земная жизнь не может быть случайностью, слишком она настойчива, слишком в узком диапазоне существует и, следовательно, слишком управляема. И явно функциональна. Моя, Елеонорина, шатающегося от помойки к помойке бомжа — зачем-то нужна.

Зачем она нужна?

Но чтобы ответить на это, следует присутствие в земном индивидууме постоянно бессмертной системы не вписывать в земные рамки, изобретая побочные философии и религии, а, наоборот, эту частность, этот раз за разом расцветающий бутон нашей жизни соотнести с параметрами более широкими, отыскав для бутона стебель, листья, корни и почву. То есть включить частную форму жизни, которую мы знаем, в структуру иных зависимостей.

Единственная отвлеченная категория неземных масштабов, напрямую связанная с нашими действиями, до которой поднялся житель Земли, это когда-то очевидное, а теперь неудержимо расползающееся понятие Ада и Рая, тоже, впрочем, выстроенное по вполне биологическим признакам: там больно, а там — радостно, там геенна огненная и скрежет зубовный, а там кущи и славословие Царя Небесного по подобию царя земного. Остальное же настолько затуманено подробностями быта, что даже религиозное понятие греха сводится к нарушению установленных правил, а туманно-обособленная мысль о грехе первородном тонет в брезгливости к женщине, хотя человеческая греховность всего лишь результат смертности тела, то есть несовершенства по отношению к бессмертию души. И, не ведая истока, люди успокаивают себя почитанием небес то десятиной, то жертвоприношением, или, как у нас, восторженным во время пребывания в церкви песнопением, исполнив которое прихожанин возвращается к своей повседневности. Духовные наработки мы наивно преломляем для краткого мига наших не подчиняющихся нам жизней — крещение, венчание, отпевание и снова рождение — в миллионный, должно быть, раз, — и каждый всё равно преступает, иногда кается и снова таит в уме, что некто милосердный и любвеобильный простит его бесконечно-очередным прощением.

А Бог почему-то не отчаивается, Бог терпеливо ждет, Бог подталкивает краткого человека то Буддой, то Христом, то индивидуальной ересью.

* * *

Чем дальше человечество проникает в область неземного с целью потребительского использования, тем шире становится область обратного эффекта: бомбы, крематории, Сталины, Хусейны…

Ну, очевидно же, что государственная печать не предназначена для колки орехов!

* * *

К моей душе прибилась блудной овцой чья-то чужая душа, вцепилась что есть сил и держится, качаясь над смертной пустотой, и в моей власти воспротивиться и отторгнуть ее чужеродное присутствие. Но не сестра ли она мне, терпящая бедствие, и какая разница, по чьей вине совершилась беда. О вине можно поговорить потом, а сейчас безадресный звонок в мою дверь, так почему же не протягивает руку мое дальнее Я, если оно бессмертно… Сделай усилие, душа, отзовись хотя бы эхом на глас бесконечности.

* * *

Все нутро сотряс сорвавшийся во всяких тормозов мат. Мат начался как обыкновенный мужицкий, но, исчерпав убогое воображение пьяниц и работяг, перерос в дамский, после которого мне захотелось укрыться под вшивой полой встречного забулдыги и сообщить ему, как он нежен и деликатен.

— Нежности ей — трам-бух-тра-та-та и так далее!.. Эй, держите меня деликатно трах-тара-рах, чтоб вас всех бам-барах-бах!..

— У меня идея, — проговорила я, дождавшись просвета. — У нас только что создали альтернативное вещание. У них дефицит свежих идей. Предложи им свое мат-шоу, заработаешь миллион.

— Миллион!.. — взревела Е. — Ты мне тра-та-та баки туда-сюда не заговаривай! Давай как человек так-перетак и по-всякому, если не хочешь, чтоб я навсегда свихнулась! У меня крыша едет от твоей та-рарам фигни! Я честно ждала, а у тебя бам-бух-бах дальше-больше… Все!! Когда, клизму им в нос, мужика приведешь?

Я не спешила понять:

— Какого мужика?

— Да хоть какого, лишь бы трах-тах-тах!..

— Перестань собачиться. Это не располагает к общению.

— А мне твое общение сто раз бах-бах-бах…

— Дело хозяйское, — выдержанно объявила я и взялась за ближайший толстенный том.

«…геометрическое место точек круговых сечений, проходящих через центр тяжести вихря и перпендикулярных линии тока, и представляет собой поверхность, получаемую вращением синусоиды вдоль своей продольной оси…»

Мне показалось, что Е. рванулась фейерверком. В глазах рябил шквальный звездопад, как ночью в середине августа. Но и сквозь звездопад я заставила себя видеть темные потухшие буквы:

«…ментальная интерпретация логоса представляет из себя в метафизическом пространстве геометрическое место точек возможного распространения свойств и связей данного объекта…»

Я упорно произносила строчку за строчкой, мгновенно отыскивая у гениального Шмакова наименее сопряженные с обычным восприятием фразы, надеясь, что Е. не окажется бегуном на длинные дистанции. Шмаков мне попался на эзотерическом книжном развале, куда я недавно заглянула, гонимая внутренним голодом и скромной мыслью, что я не первая взывающая к Небу еретичка. Я еще не успела его прочитать, это не детектив, на который хватит одной ночи, тут постижение явно мерилось целой жизнью. Я медлила с принятием кем-то приготовленной пищи, испытывая желание провести рекогносцировку мира самостоятельно. Но и выхваченные наугад несколько страниц поразили меня глубиной и добросовестной заботой о приоткрывшем очи еще неуверенном разуме. С этой книгой я перестала чувствовать себя сумасшедшей.

Е. оказалась чемпионкой. Она выкинула белый флаг только через двадцать минут.

— Марусь… Я не буду, Марусь… Раз больше никакой язвы рядом, одна ты… Хрен с тобой, говори что хочешь, только сама, а то у меня заворот кишок от этого твоего… Он кто? Доисторический? Неуж недавний? А себя-то понимал? Ой, давай лучше чаю попьем…

— Разве он до тебя доходит? Я имею в виду чай.

— Ну, не доходит, понятно, но все-таки. Напиться не напьешься, а вкус есть.

Я отправилась на кухню и поставила чайник. Пить хотелось и мне.

— Я крепкий люблю, — объявила Е. — И сахару побольше.

— Тебе не повезло. Я пью без сахара.

— Жмешься, что ли? — изумилась Е. — В зоне и то хоть пол-ложки бросали…

— Вон сахарница, трескай.

На моих задворках обвалилось беспомощностью. Беспомощность поспешила спрятаться за мирным голоском:

— Чего к мужику-то моему не сходила?

Я тему не поддержала.

— Зачем? — спросила я.

Если бы она сидела напротив, она бы, вероятно, чем-нибудь подавилась.