Светло, синё, разнообразно… (сборник)

– Что еще за имя? – недовольно заскрипел генерал, а адмирал вежливо осведомился:

– Вы, вероятно, имеете в виду себя? Что ж, если у вас есть на то основания…

– Капитан Суер-Выер, вот кого я имею в виду! – загремел Коваль. – Руководителя и командира! Это пока что его фрегат!

– Но ведь Суер-Выер, как известно, ждет своего воплощения, – возразил адмирал, – и это уже длится годами.

– Да! – непоколебимо согласился Коваль. – Это так. Лучшие московские театры соперничают между собой за право его воплощения. И я теряюсь в догадках: что, кроме взаимной интеллигентности, удерживает их от благородного дела? Поставили же княгине Ольге в Пскове одновременно два памятника. А уж Суеру-то Выеру… он по крайней мере никаких древлян не жег.

– А кто против? – вскричал генерал, уже как бы и от имени адмирала. – Да хоть бы и сжег! Пусть себе воплощается. Фрегат-то причем?

– Ваше превосходительство, – с непередаваемой иронией обратился к нему Коваль, тактически безошибочно отделяя его от адмирала. – Ну что вы, в самом деле. Дался вам этот фрегат. Возьмите себе бронепоезд – он вам присущ. По его бортам вы сможете расписать не только свою фамилию-имя-отчество полностью, но и должность, и звание, и кавалерство всех своих орденов! А вам, Владимир Алексеич, неужели вам я должен объяснять, что воплощать капитана без его корабля все равно что Дон-Кихота без Россинанта, Салтыкова без Щедрина, да хотя бы вас без Малахова кургана! Фрегат «Лавр Георгиевич», господа, ожидает своего воплощения вместе со своим капитаном. Хотя последний в настоящий момент проводит свое ожидание в таверне.

Утомленные неопровержимой правотой, оба высших офицера, не глядя ни на Коваля, ни друг на друга, спустились по трапу на причал и направились каждый к своей карете.

– А что касается славного имени, – кричал им вслед развеселившийся Коваль, – то не волнуйтесь: будет вам Корнилов у штурвала! Еще какой Корнилов – с бородой и усами. Тоже, между прочим, Володя! Замечательный поэт, рекомендую! Уж я упрошу капитана пригласить его поплавать: нехай порулит на досуге. Пока вы будете читать его замечательные стихи!

«Одуванчик», распустив водяные усы, несся по зеркалу вод к далекому белому, как показалось Михайлову, городу, но который, приближаясь, понемногу оказывался одним, но весьма прихотливо разбросанным зданием, с массой флигелей, фольварков, кордегардий и антресолей, но все-таки единым полиморфным архитекториумом, преимущественно белым с оттяжкой в охру и многочисленными цветными вкраплениями, вроде алой черепицы, витражей и синих зеркальных стекол. Силуэт же крыши, усеянной башенками и флюгерами, напоминал кардиограмму П. И. Чайковского в момент исполнения им 2-го концерта Рахманинова.

– Здесь есть много мест, Михалыч, – значительно сказал Коваль. – Как сам ты понимаешь – бесконечно много, но это – наше особо любимое, и если уж куда везти дорогого гостя, то первым делом сюда.

– Какой удивительный архитекториум! – сказал Михайлов. – И ведь что интересно: кажется, это город, а на самом деле единое здание.

– Но величиной с небольшой город, – продолжал Коваль, – и со всеми его атрибутами, включая цирк, бани и висячие сады. Экскурсия наша, Михалыч, будет, конечно, поверхностной, как всякая экскурсия, но уж не обессудь.

– Да ты что! И на том спасибо, не знаю как и выразить, – забормотал Михайлов и заткнулся, боясь неловким словом спугнуть, как говорится, птицу счастья.

– Мы-то его кличем «Русский клуб», – пояснял Коваль, – потому что он и есть русский клуб, хотя, разумеется, сюда захаживают все, кому не лень сюда захаживать. А таких, я скажу тебе, немало. Ибо «Русский клуб», как никакой другой, славится своим трепом. Даже у французов такого нет. Разве что англичане несколько приблизились к эталону. Треп у нас многослойный, первоклассный и круглосуточный. Не следует путать его с трепаниями. Их, как известно, два: трепание льна и трепание теплых щенков. Второе трепание открыто и описано автором этих слов и имеет место в специально отведенном вольере [10] . Что касается льна, то его трепание, кажись, входит в программу местной аэробики и происходит под «Лявониху». При желании можешь взглянуть, но не сейчас, не сейчас.

10

Гордость, с какой об этом было сказано, сравнима только со скромностью, ее при этом оттенявшей.

– А сейчас? – заикнулся Михайлов.

– А тебе невдомек? Куда я могу повести старого друга с дороги после утомительного футбольного матча и трудного плаванья по незнакомым водам? О! – вскричал вдруг Коваль, выходя на зеленую лужайку внутреннего дворика. – Не хочешь ли слегка размяться перед испытанием наслаждением?

На лужайке располагался аттракцион «Городки», и вокруг было множество зевак и охотников. Распоряжался процессом долговязый красавец с седой волной, шедшей справа налево по благородному лбу, и ироническими глазами. Он командовал выставлением фигур на городошных полях.

– «Бабушка в окошке»! – возглашал красавец своим прекрасным баритоном, и в ту же минуту на передней черте возникало резное окошко, а в нем смущенная бабушка. – Прошу!

Следующий по очереди игрок прикинул увесистую биту. Однако цель его озадачила. Он замялся.

– Как бабушку-то звать? – зачем-то спросил он.

Красавец исполнился презрения.

– Пора бы знать русскую литературу, находясь среди ее первоисточников, – холодно произнес он. – Неизвестных бабушек мы в наших окошках не держим. Либо узнавайте бабушку, либо уступите очередь более просвещенным.

– Веня! – заорал Коваль. – Имей совесть! Что ж ты Арину Родионовну под биту ставишь? У кого же на нее рука поднимется?

– Я так думаю, что цель должна быть достойна соискателя. О! – воскликнул Веня, признав гостя. – Добро пожаловать. Не угодно ли, господин Михайлов? Гостям вне очереди. Будьте любезны, Арина Родионовна ждет.

– Венедикт Васильич, – задушевно сказал Михайлов. – Не омрачай радость встречи. Не прикидывайся циником больше, чем ты есть на самом деле. Помнишь, когда кончилось курево, мы с тобой перевернули все уличные урны в окрестностях Флотской улицы, пока нашли десяток почти целых бычков? В этом было гораздо меньше цинизма, чем романтики, как сказал поздний Розанов раннему Набокову. Замени бабушку, Веня. Посади у окошка мадам Брешко-Брешковскую. Будучи незнаком, я высажу ее с одного удара.

– Что-то я не помню у Розанова подобной пошлости, – хмыкнул Ерофеев. – «Бабушку в окошке» я, так и быть, уберу. Без должной практики ты, пожалуй, промажешь, а это она сочла бы оскорблением для себя. Пожалуй, выставлю-ка я «Заседание Государственного Совета». Его все вышибают без подготовки.

– Веня, мы торопимся, – Коваль перехватил биту у Михайлова. – Забежали поздороваться, и айда. Давай-ка мою любимую. Да мы и пойдем.

– В таком случае «Иван Грозный убивает своего сына»! – провозгласил Веня, и на городошном поле мгновенно воздвиглась Грановитая палата в озарении шандалов, по ней заметался в золотом кафтане несчастный царевич. А из мрачной глубины в черной рясе, вытаращив налитые кровью буркалы, двинулся безумный вурдалак, его папаша, сжимая в кулаке остроконечный жезл, – но тут, вращаясь, как винт геликоптера, налетела на него бита, пущенная Ковалем, злобный старик рухнул на руки сына, и оба вылетели за границы видимости вместе с Грановитой палатой.

– Славный удар, – оценил Ерофеев. – Что значит лицеприятное отношение. Я точно так же выметаю «Выступление В. И. Ленина на заводе Михельсона», не дожидаясь выстрела бедной Фанни. Ну, заходите, как помоетесь, – помахал он ручкой, – хотя, конечно, кто же после бани ходит на городки?

– Вот, стало быть, куда ты ведешь старого друга после утомительного плавания, – обрадовался Михайлов.

– Я так подумал, это будет грамотно, – с достоинством отвечал Коваль, и они очутились в мраморном вестибюле, как и положено.