Светочи Чехии

Вацлав недоверчиво взглянул на него, потом положил обратно на стол рожок с костями, который держал в руках, и полусердито, полушутливо сказал:

— Что за пустяки ты болтаешь! Никакого дела тебе устраивать не приходится, но я вижу, что ты смеешь на меня сердиться. Ну, исповедывайся, чего тебе надо? Может быть, я случайно забыл исполнить какое-нибудь свое обещание?

— Нет, государь! Среди стольких обещаний, данных и не сдержанных вашим величеством, я мог бы запутаться и не сумел бы указать, какое именно вам угодно теперь вспомнить. Нет, я просто боюсь оставаться здесь и хотел бы уехать.

— Боишься? Ты словно смеешься надо мной! Так я приказываю тебе сказать немедленно, на что ты зол и чего боишься.

— Боюсь быть сожженным заживо и поданным немцам на жаркое.

Король залился долгим смехом.

— А! Вон откуда ветер дует! Несколько резкое слово, сказанное Гусу и Иерониму, испортило тебе настроение духа. Не глупи, милый Вок! Какое тебе дело до того, что я говорю депутациям, которые надоедают мне своими пустыми препирательствами.

— Какое дело мне? Да вы, государь, забываете, что я — чех и не могу оставаться равнодушным, когда мой король грозит сжечь двух моих друзей и не желает признавать прав моего народа, который, между тем, всегда был верным и преданным слугой его трона.

С жаром принялся молодой граф убеждать короля и доказывать ему, насколько правы чехи, требуя себе первое место в собственном отечестве, и насколько естественно, что они возмущены нынешним несправедливым положением вещей. Король без гнева, внимательно выслушал страстную отповедь своего любимца.

— Во всяком случае, если я нерадив к правам чехов, то они не дремлют, защищая их, — добродушно усмехнулся Вацлав. — После этого злополучного приема я точно в осадном положении. Лобковиц, лишь только меня завидит, жужжит мне в уши, как шмель, и засыпает меня убедительнейшими доказательствами, что он прав, а немцы — нет; королева проливает фонтаны слез о том, что духовник болен по моей вине; даже ты грубишь мне и грозишь, что уедешь от меня. Дошло до того, что аббат Солон [32] и члены французского посольства стараются меня уверить, что моя обязанность дать три голоса чехам. Ясно, что я не могу уже дольше жить спокойно, пока не решу этого дела. А теперь мне хочется спать! Покойной ночи, Вокса! Я не сержусь на твою дерзость, навеянную на тебя патриотической горячкой! На завтра — чтобы у тебя было другое лицо, да приготовь какую-нибудь веселую историю, которых у тебя всегда большой запас.

32

Надлер, стр. 252.

Он встал, дружески простился с ним и ушел из залы во внутренние покои.

Серебряная лампада, подвешенная к потолку, и две восковые свечи, зажженные у аналоя, освещали опочивальню, куда вошел король. Королева молилась, стоя на коленях, с молитвенником в руках, и не заметила прихода супруга.

София Баварская, дочь герцога Иоганна Мюнхенского, была второй женой Вацлава; первая же, Иоганна, умерла трагическою смертью, задушенная громадной охотничьей собакой, которую король всегда на ночь клал у своей кровати, и которая бросилась на королеву, когда та приподнялась с постели, ночью. [33] К великому огорчению короля, второй союз, как и первый, оставался бездетным.

33

Ernest Denis, стр. 54.

Софья была кроткая, добрая женщина; молча переносила она неверности, капризы и неприятности, создаваемые беспорядочными страстями мужа и, благодаря своему терпению, приобрела на него некоторое влияние. Им-то королева пользовалась, чтобы делать добро и покровительствовать чехам, которых Софья любила, и всю свою жизнь была ревностной защитницей их прав. К великому неудовольствию окружавшего ее немецкого духовенства, избрала она в духовники Яна Гуса [34] и усердно посещала Вифлеемскую часовню [35] . Это предпочтение, открыто оказываемое чехам, вызывало неприятности с баварской родней, настолько, что ни ее брат, ни дяди, герцоги Стефан и Фридрих, не пожелали присутствовать на ее короновании; пражские же немцы прозвали ее еретичкой и виклефисткой.

34

Palacky. G. v. В., стр. 121 и 125.

35

Новиков. Гус и Лютер, стр. 39.

— Какой тяжкий грех совершила ты сегодня, София, что молишься с таким жаром? — спросил король, видя, что его упорно не замечают.

— Никакого! Я молилась за тебя, прося Господа просветить твое сердце и разум, внушив беспристрастие и справедливость, которые должны воодушевлять короля…

— И которые, я должен доказать, удовлетворив требование чехов? Знаю я эту песню, но не желаю, чтобы мне ее напевали, даже в постели, — полушутливо, полусердито сказал Вацлав.

Королева встала, подошла к мужу и поцеловала у него руку.

— Я еще не говорила об этом деле, хотя оно до глубины сердца трогает меня и, по моему мнению, справедливо…

— Несправедливо, потому что статуты, обычаи и воля моего покойного отца дали первенство немцам, — перебил ее король спокойно.

— Я не чувствую себя способной быть судьей в таком важном вопросе, хотя, по мнению Лобковица, также как и аббата Солона, покойный император Карл даровал нашему университету те самые права, что имеют университеты парижский и болонский, а там первенство дано туземцам. Не твоя ли обязанность отменить обычай, признанный несправедливым. Исключительно в твоих же интересах я и хотела сказать тебе несколько слов. Кого защищаешь ты, король мой и супруг; кого хочешь ты поддержать на первом месте, в ущерб твоим верным чехам? Твоих злейших врагов! Есть ли еще предательство и оскорбление, которого бы не нанесли тебе немцы! Разве не они своими происками сеяли раздор между тобой и братом Сигизмундом? Разве дерзкие, мятежные вассалы остановились перед тем, чтобы лишить тебя империи, поправ все твои права, так как большая часть курфюрстов была тебе верна! А кто в Праге принял сторону Рупрехта Палатина и непременно отворил бы ему ворота города, во время осады Мейсенцев, если бы этому не воспротивились чехи? Все немцы же! В дерзости своей, они осмеливаются порицать твои решения и сопротивляются твоей воле; они хотели бы, да простит мне Бог, вертеть тобою так же, как они заправляют всем в университете! Вспомни, как еще не так давно они объявили, что не выйдут из „послушания” папе Григорию XII, а между тем чехи, не колеблясь, подчинились твоему повелению. И для этих-то неблагодарных, лукавых иноземцев ты хочешь пожертвовать законными правами твоего народа?

Пока королева говорила, краска гнева разлилась по лицу Вацлава и в глазах его вспыхнула неудовольствие. Неожиданное напоминание о перенесенных им обидах, подняло таившуюся в нем желчь и злобу. В изменчивой, страстной душе его произошел переворот, опрокинувший все доводы, которые говорили в пользу немцев, и решивший победу чехов.

— Ты права, София! У меня нет причин не верить мудрому, преданному слуге, как Николай Лобковиц. Он справедливо утверждает, что король Чехии обязан покровительствовать и защищать права своего народа, а не приносить их в жертву чужеземцам! Завтра же прикажу изготовить декрет, дающий чехам три голоса, которых они так добиваются.

Счастливая неожиданно одержанной победой, королева бросилась мужу на шею.

На следующее утро, Николай Лобковиц, потребованный к королю, поднес ему декрет, текст которого был давно им изготовлен.

После зрелого обсуждения, Вацлав одобрил и подписал этот важнейший акт, уничтожавший преимущества немцев и вызвавший затем столь роковые последствия в истории чешского народа.

Совещание это длилось долго и утомило короля; тем не менее, он вышел таким довольным и веселым, каким его давно уже не ведали.

После обеда он удалился в ту самую залу, где мы уже видели его накануне, и приказал позвать Воксу Вальдштейна на партию в кости.

Молодой граф явился крайне озабоченный и взволнованный. Он встретил перед тем Лобковица, и тот как-то особенно радостно и многозначительно на него взглянул, но переговорить, в виду присутствия большого числа придворных, они не успели.

Король со своим любимцем сел за стол.

— Сегодня, Вокса, ты должен будешь угостить меня какой-нибудь особенно забавной историей, в награду за доброе известие, которое я тебе сообщу, — весело сказал Вацлав. — Отныне ты навсегда избавлен от опасности быть зажаренным и съеденным немцами! Я только что отлично посмеялся над ними, подписав декрет, дающий преимущество чешской народности над остальными тремя.

Вальдштейн побледнел и вскочил. Он никак не ожидал столь полной победы.

Опустившись затем на колени, он горячо поцеловал у короля руку, а Вацлав дружески похлопал его по плечу.

— Скажите, какой он ярый патриот! А я-то думал, что твой наибольший интерес находится на почве любви, а не политики.

— Одно, государь, не мешает другому! С женщинами-то лучше всего и научишься политике, — весело ответил Вокса. — Хотя я приближаюсь к концу моего любовного поприща, и скоро все будет кончено, — серьезным тоном заметил он.