Светочи Чехии

Третий допрос начался с чтения разных выдержек из книги Гуса „De Ecclesia” и других сочинений, подтверждавших обвинение Палеча, что Гус отрицал власть папы, в случае, если тот совершит преступление. Спрошенный по этому поводу, Гус отвечал горячо, объявив обычай давать титул „святейшества” недостойному и преступному папе — пагубным, но протестовал против многих, приписанных ему мнений, которых он никогда не выражал, а равно и против неправильно понятых и пристрастно истолкованных выражений. Его перебили, и спор был заглушен разными оскорбительными выходками и гнусными намеками Палеча и de Causis'а.

Заседание было бурное и, в конце, Петр из Альяко потребовал от Гуса, чтобы он подчинился решению собора, заявил, что заблуждался в представленных на суд его сочинениях, и отрекся от них публично, а впредь чтобы проповедовал и писал противное тому, что говорил до сего дня.

Но, несмотря на висевшую над головой опасность, Гус оставался верен своим убеждениям. Отрицая за присутствовавшими на соборе представителями церкви власть принуждать его к деянию, которое он считал для себя позорным, отважный боец за свободу совести против самовластия римской церкви не замечал, по свойственному смирению, величие своей исторической миссии и не сознавал, что, в этот момент, он боролся за освобождение западного мира от давящего его ярма.

Он просто ответил, что готов только в том случае подчиниться собору и отказаться от защищаемых до того положений, если ему докажут Писанием, что они лживы, но что он просит своих судей не требовать от него отречения от доктрин, которых он никогда не проповедовал, так как подобную ложь ему запрещает его совесть.

Тщетно убеждали его архиепископы флорентийский и камбрейский подчиниться безусловно.

— Слушай, Гус, — сказал император, тоже желавший уладить дело. — Отчего бы тебе не отречься от всех ложных положений, про которые ты говоришь, что свидетели неправильно тебе их приписали? Я охотно готов отказаться от всяких заблуждений и присягнуть, что и впредь не буду их держаться, но из этого не следует, чтобы я держался таковых и прежде?

— Король-государь! Слово отречение не то значит.

Видя, что ему предлагают игру слов, чтобы, спасая его, сберечь и авторитет собора, он остался тверд. Дело его, очевидно, было проиграно, но он не хотел выкупать жизнь ценой отказа от истины своих убеждений.

Даже Палеч смирился перед этой стойкостью одного против целой христианской церкви. Жалко ли ему стало, или в нем шевельнулись угрызение совести за разыгрываемую им подлую роль, но теперь он счел, кстати, заявить, что будто у него нет личной неприязни против Гуса и только интерес христианства понуждает требовать его осуждения. И отцы собора, должно быть, поверили этому заявлению беспристрастия Палеча, ибо они похвалили его за сдержанность и человеколюбие; ну, а потомство может позволить себе и усомниться в его искренности.

Но если можно было бы допустить, что Палеч, — все-таки ученый, земляк и бывший приятель Гуса, — устыдился и пожалел его, то уж совсем смешно, что к его мнению присоединился Михаил de Causis, и что этот сын немецкого рудокопа, отъявленный мошенник и лгун, заклятый враг Вифлеемского проповедника, принялся рассуждать о голосе совести, общем благе и христианской вере.

Гус удовольствовался словами:

— Бог нас рассудит.

Сигизмунд закрыл заседание следующим обращением к подсудимому:

— Я обещал тебе мое покровительство на время путешествия и по приезде сюда, чтобы тебе не было учинено ни малейшей обиды и чтобы ты мог свободно, перед целым собором изложить свои мнение и дать ответ в своих верованиях. Ты видишь сам, как добросовестно и снисходительно выполнили мое обещание кардиналы и епископы, за что я обязан им благодарностью. [71]

После этого епископ Иоганн фон Валленрод, которому поручено было стеречь обвиняемого, приказал увести его и водворить в тюрьму.

71

S'il ne s'agissait pas d'une affaire tr`es s`erieuse, ne dirait-on pas qu'e l’empereur se moquait des cardinaux et qu'en m`eme temps il insultait `a la mis`ere de Jean Huss — сказал французский историк Констанцского собора.

В этот же день, после полудня, граф Гинек сидел подле Ружены, у которой утром снова был продолжительный обморок; встревоженный граф не пошел даже на собор, хотя знал, что там сегодня должен был явиться Гус.

После приема лекарства Ружена почувствовала себя лучше и пожелала подышать чистым воздухом. Молодую графиню вынесли в сад и уложили в тень, а Вальдштейн с Анной старались развлечь ее разговором. В это время графу пришли доложить, что прибыл пан Ян из Хлума и желает его видеть.

— Он, должно быть, пришел рассказать, что происходило сегодня на соборе, — сказал, вставая, граф.

Но Ружена его остановила.

— Прими его здесь, отец! Мне самой хочется узнать, как идет процесс доброго мистра Яна.

— Охотно, дитя мое, — ответил граф и приказал просить гостя в сад.

Через несколько минут, в глубине аллеи, показался барон Ян, в сопровождении своего секретаря, Петра из Младеновиц.

Разгоряченное лицо и торопливая походка бравого рыцаря указывали, что он чем-то озабочен и рассержен. Здороваясь с ним, граф тотчас же осведомился о том, как сошло сегодняшнее заседание, и этот его вопрос повлек за собой излияние негодования барона Яна.

— Разве это процесс? Разве это правосудие, которое должно быть оказано любому христианину, будь то злейший преступник? — вскричал он. — Ты сам видел, что враги Гуса не позволяют ему рта открыть, как вернейшее средство не дать оправдаться; но то, что происходило сегодня, еще хуже! Что бы ни говорили о Сигизмунде раньше, подобной низости я никак от него не ожидал.

Барона попросили высказаться яснее, и он подробно описал весь ход заседания.

— Присутствовавшие стали уже расходиться, — добавил он, — но император еще сидел; а так как я хотел поговорить с ним в защиту Гуса, то и остался дожидаться его вместе с Младеновичем. К нам присоединились Ян из Дуба с Крыжановым, и мы отошли в оконную нишу, разговаривая именно о возмутительной настойчивости собора, во что бы то ни стало вынудить у человека отречение от того, чего тот даже никогда не выражал.

В это время Сигизмунд, окруженный многочисленной кучкой кардиналов, епископов и прелатов, остановился неподалеку. Не замечая нас, он громко сказал, отчеканивая слова: — „Вы слышали, в каких ересях сознался и был уличен Гус; если он не захочет от них отречься, то да будет сожжен, или поступайте с ним по всей строгости известных вам законов. Хотя, если бы он и отрекся, не придавайте ни малейшей веры его словам. Как только он вернется в Богемию и очутится среди своих сторонников, он вновь станет проповедовать те же заблуждения и зло будет еще хуже, чем прежде. Ему надобно вовсе запретить всякую проповедь, а статьи, осужденные собором, препроводить моему брату, в Прагу, и в Польшу, всюду, где у Гуса есть единомышленники и друзья. Пусть всякий, кто разделяет его учение, будет строжайше преследуем епископом”. — Затем он прибавил: — „Я скоро покидаю Констанц, а вы будьте ревностны в этом деле и скорей кончайте с учениками ересиарха, особенно с тем, который уже сидит в тюрьме… как его зовут?” — „Иероним”, — услужливо подсказало несколько человек. — „О! С этим-то у нас никаких хлопот не будет, — заметил тут один из епископов. — Как только мы управимся с учителем, мы живо покончим с Иеронимом”.

— Какая низость! — в негодовании вскричала Ружена. — Мало того, что этот негодный человек нарушил собственноручно выданную Гусу охранную грамоту и завлек в эту ловушку несчастного, поверившего его императорскому слову, — он еще возбуждает против него его же палачей, словно боится, чтобы они не оказали милосердия узнику. Это бесчестно и Бог его накажет!..

— Хорошо, если б это было так, пани Ружена! Во всяком случае, я отпишу об этом всем нашим друзьям в Чехии и Моравии; пусть они наперед знают, какого доверия заслуживает наш будущий король, как он поддерживает наши интересы и защищает уважаемого всеми нами человека, — гневно закончил Ян из Хлума.