Светопреставление
Шрифт:
В чем дело, я не знаю, но промашек в выборе стороны и распределении ролей почти не бывает. В подтверждение этого спорного утверждения я хочу изложить одну имеющую достаточно строгое доказательство теорему.
Теорема о классах "А" и "Б"
В городе, считая с начальными и восьмилетними, насчитывалось около двадцати школ, но по-настоящему конкурировали между собой две средние - 1-я и 3-я. Самой большой, лидировавшей в хорошем и плохом, была 3-я, бывшая мужская гимназия, меня отдали в 1-ю, бывшую женскую. Поначалу в ней было всего два первых класса - "А" и "Б". В класс "А" учеников набирала заслуженная учительница республики, принадлежавшая к особой породе учителей - карьеристов наробраза, что-то вроде племенного образца, выведенного для представительства и получения медалей и грамот на всяческих смотрах и выставках. Она и внешне походила на дойную симментальскую корову, научившуюся всю душу вкладывать в партийную демагогию и отзываться всем сердцем, высоким дрожащим голосом, на очередные лозунги текущих дней. Учеников своего класса она намеревалась
Как-то так получилось, что в ее класс попали почти все оказавшиеся в наличии дети городского начальства разных звеньев, что сулило полезные связи и протекцию, а также все евреи из интеллигентных семей, что гарантировало хорошую успеваемость (только двоих - сына армейского старшины и сына приемщика утильсырья - она забраковала, и поэтому они попали в класс "Б"; но если первый перебивался с двойки на тройку, то второй оказался единственным в нашем классе отличником - чутье ее здесь подвело, и она не скрывала своей досады; в класс "А" этот второй, Миня Горский, окажется переведен позднее, уже без нее, но об этом также отдельный рассказ). Класс получился большой больше сорока учеников.
Таким образом, учительнице класса "Б" достались объедки с барского стола - преимущественно дети производственников и рядовых служащих, рабочих, уборщиц, матерей-одиночек - от силы полдюжины "хорошистов", учившихся без двоек и с редкими тройками. Естественно, все второгодники, двоечники и прирожденные хулиганы стали достоянием класса "Б". Так было вначале.
Заслуженная учительница нещадно дрессировала свой класс и, надо сказать, преуспела в этом. До половины ее учеников училось на "отлично", двоечника не было ни одного (от нескольких нерадивых она все же избавилась, скинув их в класс "Б" или предложив родителям перевести их в другую школу). Все на ее уроках тянули руку, позднее принимали участие в школьных олимпиадах, а после школы уж не помню сколько из них поступило с первого раза на инъязы и в технические вузы Москвы и Ленинграда (поступило бы больше, но нескольких завалили на вступительных экзаменах из-за пятой графы - началась массовая эмиграция в Израиль, времена менялись). Преподаватели математики, физики, истории, английского языка просто обожали этот класс, безуспешно ставя его всем нам в пример.
Первая учительница, привившая классу "А" соревновательный дух, заодно впрыснула в жилы отданных ей на воспитание детей немалую толику собственного лицемерия, замаскированного цинизма и органического двоемыслия. Получился прекрасно управляемый, очень разобщенный и в человеческом, душевном отношении ущербный класс - для тех несчастных существ в нем, что вопреки целенаправленным и систематическим усилиям сохранили все же способность самостоятельно чувствовать и пытаться мыслить. Эти последние, может, не чувствовали бы себя обездоленными, если бы в старших классах не поколебалось соотношение между "А" и "Б". Первые восемь лет "Б" плелся в хвосте за "А", но затем развернулся и пошел куда-то вбок, да так быстро, что с парт класса "А" оставалось только наблюдать за этим и... завидовать в свободное от учебы время. Неожиданно он оказался не то чтобы "дружным классом" (как полагали в "А"), сколько живым. Класс "А" продолжал учиться - класс "Б" начинал жить. Трудно сказать, только ли в половом созревании дело - в стечении обстоятельств и наличии упрямства, в развитии характеров, как-то дополнявших друг друга, - или, может, в относительной одаренности трех-четырех человек и поисках выхода для накопившейся под прессом школы энергии. Уже невозможно сейчас установить. В начальных классах все писали диктанты и изложения, пришла пора сочинений.
Превозмогая скуку, рутину и зевоту, несколько человек в восьмом классе стали нести в сочинениях по литературе откровенную отсебятину. Учительницы изумились и вначале стали осторожно ставить оценки "хорошо" даже за откровенно безграмотные сочинения. Эти несколько, не получив отпора, вошли во вкус и принялись писать вообще не по теме (по причине малого знакомства с изучаемым произведением), стишками и прочее. Дальше - больше. Унылая стенгазета превратилась у них в анархистское дацзыбао, размашисто разрисованное цветными мелками, не умещавшееся на отведенном для этого стандартном стенде и крепившееся кнопками прямо на стену в классе. На каждый свежий выпуск беззаконного чудища сбегались посмотреть учителя и ученики других классов. Когда в стенгазетах появились шаржи на учителей (оказалось, что двое в классе прилично рисуют, свободной рукой), те заволновались, но по какой-то странной причине продолжали терпеть. Те же несколько учеников обозвали себя aurea mediocritas, что по латыни означает "золотая середина" (так как не было среди них никого, учившегося без троек и двоек, их успеваемость по всем предметам учитель английского языка почти исчерпывающе определил формулой "файв-ту-ту-ван"), затем нашли общий язык с двумя полуотличницами, пользовавшимися доверием учительской, и уговорили остальных написать письмо директрисе с просьбой послать весь класс "Б" поработать в колхоз в конце учебной четверти - и поразительно, но это сработало! Приближалось 50-летие советской власти, и школьная парторганизация искала способ выслужиться перед вышестоящими, проявив инициативу снизу. Опять же трудовое воспитание.
Милиция по просьбе школы выделила в качестве шефской помощи два "воронка", и оба восьмых класса, "Б" и "А",
укатили на несколько дней золотой осени на природу, в колхоз имени писателя Василя Стефаника (в новелле которого, включенной в школьную программу, голодный крестьянин наелся тараканов, попавших в жидкое хлебово, приняв их на радостях за фасоль, - электричества не было еще на селе, - а узнав правду, лег и отдал богу душу). В зарешеченном окошке воронка класса "Б", набитом учениками под завязку, полоскался на ветру самодельный плакат "В труде рождается фигура!", глядя на который и на совсем детские лица веселящихся до упаду пассажиров, крестились галицийские старухи, застывая на обочине дороги.Классы разместили в колхозном детсаду, в первый же день произошла стычка с кем-то из местных, и к вечеру территорию детсада окружили сельские хлопцы, от мала до велика, и принялись кидаться камнями из-за всех заборов и с деревьев. Двое наших рисовальщиков и заводил еще днем ушли в поисках приключений в село и не вернулись к отбою. Дождавшись, пока погасят свет, и выбравшись через кухню наружу, мы с парой приятелей отправились на поиски, заподозрив, что их могли крепко избить.
Село было странным, расположенным на холмах и расползавшимся во все стороны, по его крученым, размытым дождями улочкам между высокими плетнями молча бегали одни собаки. Это было родное село писателя Стефаника, и оно все еще жило, как в дурмане, воспоминаниями о съемках здесь в прошлом году фильма "Каменный крест", - по другой его новелле. Снявшегося в нем в эпизоде хлопчика Мисьо, лихо подбиравшего носом мутные сопли, нам представили сразу по приезде как местную знаменитость.
В сгустившихся сумерках послышался шум и быстро приближающиеся неразборчивые голоса, мы все напряглись, тщетно высматривая в темноте палку или камень на всякий случай, но, к счастью, из-за поворота показались те, кого мы искали. Менее пьяный Сережка гнал более пьяного Ваську хворостиной, как телка, хотя тот походил скорее на подсвинка. Пытаясь увернуться от хворостины, он разгонялся, его заносило, и он с хрюканьем врезался головой в очередной плетень.
– Гоняю его, чтобы протрезвел, - заплетающимся языком объяснил похожий на завитого "битла" Серега.
– Самое трудное - поднимать, помогите!
После нескольких таких подъемов, пробежек и падений мне пришла в голову другая мысль. Мы затащили Ваську в какой-то неогороженный двор и принялись насильно поить водой из колодца, чтобы он, опившись, проблевался, подбадривая его к тому несильными ударами под дых. Куда там! Он выдул не менее половины ведра, после чего сжал побелевшие губы колечком ("куриной попкой", говорили наши девчонки, - была у него такая важная манера), равно отказываясь и пить и блевать. Более того, невзирая на тумаки, он принялся засыпать мертвецким сном. Что делать? На дворе ночь, сырость пробирает, нести его на руках, такого вымахавшего, широкого в кости дылду, - да и куда?! Пред очи учителей, завуча, школьного парторга? Это значило заложить друга, нас всех и весь класс. Ночевать с ним на улице? Я постучался в хату. Открыла босая старуха в драной вязаной кофте. К счастью, она жила одна, единственный ее сын жил с семьей на другом конце села. Она согласилась положить нашего Ваську на пристенной лавке. Мы успокоили ее, что ранним утром заберем товарища, после чего смогли наконец сами вернуться в детский сад, чтобы поспать пару часов.
Дверь кухни все еще оставалась открытой, кому-то из класса "А" и из наших не спалось. Но свет всюду был погашен; сделав несколько шагов вслепую и налетев на что-то, едва не обрушившееся с грохотом, мы молча опустились на четвереньки и продолжили ползком свой путь во мраке. На фоне окон проявился вскоре створ двери, ведущей в зал с сотней укороченных коек. Где моя, я знал и, немного покружив, достиг ее, примостившись, наконец, на ней калачиком поспать до рассвета. Серегу же в помещении развезло. Он зацепился хлястиком фуфайки за пружинный крючок под чьей-то кроваткой, попытавшись определить, занята ли она, пребольно получил по руке от бдительной девчонки и, безуспешно подергавшись, так и заснул под детской кроватью в полуподвешенном состоянии.
Свое обещание мы сдержали и разыскали в предрассветном селе, стуча зубами от сырости и недосыпа, хату, в которой оставили Ваську. Этот гад-таки отдал все выпитое, но не тогда, когда мы от него этого добивались. Молодецки раскинувшись на полу хаты посреди брызг и лужиц многократной рвоты, он спал теперь сном ребенка. Старуха сидела с ногами на лавке, как неприкаянная курица на насесте. Увидев наше огорчение, она принялась нас утешать: "Совсем молоденький еще хлопчик, да я сама приберу, и с сыном моим такое не раз бывало". Старухина отзывчивость настолько поразила меня, что я от нас всех сгоряча пообещал купить ей... новую кофту: что бы мы делали, не согласись она помочь нам? До сих пор мне стыдно и досадно за пустое обещание - в те годы у нас совершенно не было денег. Всем классом мы заработали на току с кукурузой, уборке свеклы и помидоров столько, что еще остались должны колхозу за наше пропитание. Конечно же, история с напившимися городскими школьниками живо обсуждалась всем селом (новость на селе - особый товар, а обещания молчать старуха не давала) и, естественно, немедленно сделалась известна и нашим педагогам. Они были возмущены, стыдили, грозили карами, однако сразу по возвращении начинались каникулы, и на историю решили закрыть глаза - никому не хотелось выносить сор из избы. Тем более в канун такого торжественного события, которому, собственно, и посвящена была наша поездка в колхоз. Можно сказать, что дело об аморальном поведении было прекращено по амнистии.