Светопреставление

Наши учителя не были широко мыслящими людьми. Но тогда почему и следующие два года они шли у нас на поводу? "Клевали" на наши идеи, откликались на наши предложения, договаривались об автобусах для дальних поездок, сами подали идею выпускать школьный самиздатский литературный журнал - чистую крамолу в те годы. Свой журнал мы назвали без затей - просто "Арт". Для первого номера я написал вполне анархистский манифест, два рассказа - добрый и злой - и полемическую заметку "Американцы в космосе". Естественно, этот номер, как и следующий, впрочем, сразу попал на стол соответствующего кабинета в КГБ, и к нам в школу прислали нового завуча по английскому обучению - переведенного из Тбилиси офицера госбезопасности весьма спортивного вида. Наш Васька изображал его очень похоже: открывается дверь, с порога летит над нашими головами портфель нового учителя и приземляется точно на стол, сам он не спеша подходит к доске и отчетливо произносит, выдержав паузу и смакуя каждое слово: "Здравствуйте. Я ваш новый учитель, зовут меня Икс Игрекович Зет. Родился в Тбилиси, где и провел большую часть жизни, занимался конным спортом и боксом. У кого есть вопросы?"

Девчонки класса "А" сразу влюбились в него - все до единой, - они ходили за ним табуном, доводя этим и телефонными звонками до каления его жену, а когда через полгода его забрали от нас и рассекретили, то так же табуном простаивали на углу безлюдной улицы Чекистов, надеясь встретить его или хоть увидеть мельком. Любопытно, что на девиц нашего класса его чары не подействовали совсем (и только сейчас я понял причину столь загадочного иммунитета: XYZ, назовем его так, тоже в прошлом учился в параллельном классе "А" и был одним из особо удачливых его выпускников). Преподаватель, как и завуч, был из него никакой. Нам, нескольким, он пытался понравиться, вступая в разговоры и угощая сигаретами. Это слегка льстило, но и внушало снисходительное ироническое отношение, как заискивание барина перед мужичками. Тогда же работавшая у нас учительницей "мовы" и литературы потасканая райкомовская инструкторша, о которой говорилось за плечами, что "у нее было четыре аборта", с глазами питона и приторными фальшивыми интонациями, какие бывают только у самых бездарных актрис облдрамтеатров, эта учительница остановила меня как-то на школьной лестнице, зажала до конца перемены в угол так, что я не мог, как ни старался, увернуться от ее нечистого дыхания, и на следующий день зачем-то принесла почитать изъятый из библиотек древний номер "Нового мира" с романом Дудинцева "Не хлебом единым" (до того с жестким соблюдением смехотворных правил конспирации мне уже давал почитать другой номер того же журнала с "Одним днем Ивана Денисовича" наш "англичанин" по кличке Патиссон - может, целью были не мы, а он?).

Допустим, стоящие за этими двумя и начавшие с нами игру в кошки-мышки товарищи из здания на безлюдной улице рассчитывали использовать наш школьный журнал как наживку. Но другие наши учителя - им-то это все было зачем? Почему они позволяли нам держать в классе старый патефон, подаренный нами девчонкам на 8 марта? Почему открывали для нас подсобки своих кабинетов, пускались с нами в споры, обижались и выспрашивали, что мы думаем о чем бы то ни было на свете?! Ослепил ли их наш солнечный идиотизм? Или они хотели тоже немного пожить около нас, чтоб дожить свое и было что вспомнить? Не знаю.

Помню похожую на притчу задачку о бассейне с двумя трубами, слышал про группы "А" и "Б" в промышленности и про то, как они сидели на трубе, про одноименные пункты могу сказать, что между ними, вопреки тому, что утверждается на этот счет учебниками, никогда не существовало сообщения. Знаю еще, что писатели с фамилиями на А, Б, В, Г, Д, с которых начинаются списки учеников в классных журналах, гораздо успешнее, а часто и пишут лучше тех, чьи фамилии начинаются с букв, расположенных в других, более отдаленных и глухих участках алфавита. Думаю также, что Лермонтов, не попади в юнкерское училище, непременно учился бы в классе "Б".

Однако какие математически корректные доводы могу я привести для доказательства своей теоремы (уж аксиомой-то она точно не является)? Кажется, я поторопился - ресурсов левого полушария моего головного мозга явно не достает на то, чтобы, сведя все концы, добиться непротиворечивого и "красивого", как выражались наши учителя, доказательства. Я учился в классе "Б", поэтому прошу снисхождения за подмену в очередной раз аргументации иллюстрацией.

Было так заведено, что со второго года обучения все классы переводились в малое здание в глубине школьного двора, отведенное под начальную школу. Питомник своего рода или отстойник, чтоб не путалась мелюзга под ногами и нагуливала вес. Для заслуженной учительницы это правило было несколько унизительным, но и она ничего не могла с ним поделать. Свою вынужденную "опалу" она использовала для передачи педагогического опыта другим учителям младших классов, в том числе и нашей первой учительнице. Они простаивали на переменах в коридоре, грея спины у кафельной печки (здесь мы под их взглядами или окриками замедляли шаг, после чего кубарем катились по леснице, съезжали по перилам - никаких тебе дежурных с красными нарукавными повязками на этажах!), - и заслуженная, с уложенными на голове толстыми косами и колышущимся бюстом, все поучала, давала советы, что-то рассказывала, а наша-то, помоложе, худенькая, серенькая (никогда ничего яркого в одежде), все слушала, ловила каждое слово, кивала согласно, понимая, что до заслуженной ей, как до неба, ну и ладно, как-нибудь и на своем месте.

Кажется, я теперь понимаю, что разница между ними по существу была в одном только: наша Мефодьевна, в отличие от их Ксении, относилась к каждому из нас по-разному, то есть как к людям, и не скрывала этого. И поэтому каждый мог стать, кем хотел и мог: двоечник Двоечником, зубрила Зубрилой, посредственность Посредственностью, девочка Матерью или Б...ю, - каждая дорожка раздваивалась или растраивалась, и каждый мог принять свою участь и следовать по тому пути, по которому его влекло, но мог и попытать счастия оружия, и с большого расстояния любой выбор не кажется мне сегодня столь уж существенным, куда важнее, что выбор наличествовал, шанс имелся у каждого.

Наша учительница была неприметным капитаном Тушиным наробраза. Где-то дома она растила собственного сына, а в школе старалась успеть чему-то научить разношерстное племя из двадцати с лишком стремительно идущих в рост маленьких дикарей - балбесов и дур.

Фигуры из ящика Пандоры

Шахматы я ненавижу.

Почти до самой школы отец смотрел как-то поверх и сквозь меня кажется, он и замечал меня только, когда я заслонял собой что-то. Он уставал - ему приходилось не просто много работать, а очень много работать. То ли так принято было тогда на производстве, то ли он такой человек. Скорее всего и то и другое. Но вот однажды воскресным утром (суббота была еще рабочим днем), выспавшись всласть, он позвал меня в родительскую спальню. Мать уже встала и стряпала на кухне воскресный завтрак. Отец сказал мне принести шахматы, я вернулся с погрохатывающим клетчатым ящиком. Облокотившись на подушки и очистив табуретку у изголовья, он высыпал фигуры на одеяло, установил раскрытую доску клетками вверх на табуретке. Беря по одной фигуре, он показывал каждую мне и расставлял их на доске в два ряда.

– Это король, это королева, это офицер, это конь, это тура, а это пешки. Король ходит так, королева так и так, офицер только так, конь буквой "гэ"...

Ну и так далее. Исчерпав запас фигур и не желая терять времени на дальнейшие объяснения, он сказал коротко:

– У тебя белые, ходи!

Я и пошел.

А еще минут через пять он сказал:

– Шах и мат. Пошли, мать зовет завтракать!

Поначалу он давал мне фору. А так как шахматы были его любимой игрой и играть с ним приходилось часто, то волей-неволей я не мог не научиться в них помаленьку играть. По мере того как мое сопротивление на доске росло, он уменьшал фору, пока, наконец, мы не стали играть полным составом. На это ушло пару лет, поскольку игрок он довольно сильный и мог бы стать, имей время на это, чемпионом не только двора, но и улицы. Но я не мог и представить себе, в какой переплет я попал.

Самое плохое началось, когда я стал у него выигрывать. Сначала сдуру, случайно, "по зевку". Но позднее, когда мы стали играть почти на равных, эти турниры сделались изматывающими, и я под всякими предлогами - надо готовить уроки, хочу спать или болит голова - старался уклониться от участия в них. По той простой причине, что отец человек азартный, а терепеть поражение от собственного, в принципе, сперматозоида, любой согласится, и обидно, и позорно, - поэтому играть с ним приходилось до тех пор, нередко заполночь, покуда счет партий не становился в его пользу. Выигрыш с разгромным счетом окрашивал для него дни календаря в красный цвет, в таких случаях из-за стола он вставал абсолютно счастливым, веселым и добрым человеком. Все мои попытки уклониться от втягивания в игру отметались им как несерьезные, а прекратить игру при счете в мою пользу вызывали возмущение, гнев, еще хуже - какую-то почти ребяческую обиду такой интенсивности, что поступить так я уже не находил в себе душевных сил и возвращался за стол. Смешная деталь: он никогда не сдавался и играл до мата - сдача в его глазах была, даже в шахматах, недостойна мужчины.

По мере взросления, однако, я развивал в себе цинические наклонности. Мое коварство заходило так далеко, что, желая отправиться спать, я просто сдавал игру. Делать это следовало не очень явно, потому что, если мышка не борется за свою мышиную жизнь, кошке неинтересно и даже обидно. Шахматные фигуры и сегодня мне мерещатся этакими флаконами витальности, которой желательно лишить противника и присвоить себе. Наверное, поэтому вся красота этой древней и, предположительно, мудрой игры прошла мимо меня. Я оказывался, таким образом, проигравшим вдвойне. Этого, однако, мало.

Были еще шахматные задачи, которые так любил сочинять Набоков-Сирин. Отец же учил меня, как их "взламывать", он был опытным шахматным "медвежатником" и стремился передать мне свое искусство, а возможно, продемонстрировать свое превосходство и на этом направлении. Потому что точно так же усаживал меня решать шарады, ребусы, обильно публиковавшиеся советскими газетами и журналами, и прочую дребедень, к которой я не испытывал ни малейшего интереса, не желая мозолить ею свои мозги. Поэтому ему, как учителю, вытягивающему на "тройку" двоечника (двоечником я не был, хотя двойки получал, мы звали их "жбанами", не знаю, откуда это? "Жбан" по-украински "кувшин", может, типа кувшин раскоцал - ценность - теперь попадет дома. Мяч, например, звался "пилка", и это уже по-польски. Галиция, блин!), как такому нерадивому вообще-то учителю ему приходилось решать эти головоломки самому, а поскольку посылать под своим именем ответы в местную прессу или детские журналы было как-то несолидно (так вот чем наш главный инженер, оказывается, занимается!), посылалось все это в редакции от моего имени, переписанное детским почерком, - сидели-то над решением задач мы вместе! Естественно, поэтому меня ничуть не могло обрадовать появление моего имени на страницах, скажем, пионерского журнала "Костер", и отцу в таких случаях приходилось радоваться за двоих. Самозванцем все же я быть не желал и вынужден был изобрести средство от метода. Каково же было удивление отца, когда в областной газете победителем какого-то супермарафона по решению все более заковыристых шахматных задач с присвоением первого разряда ("мастера спорта" газеты давать не могли) объявлен был вместо меня он - фамилия та же, а имя другое!