Светят окна в ночи

Включенный свет в одно мгновение уничтожил темноту. Весь цех был передо мной, купался в огне сотен ламп и прожекторов. Как будто раньше прикидывался безжизненным, а теперь ждал.

Один термоучасток нем, слеп…

Если обесточен только участок термистов, значит, должен быть отдельный рубильник.

Где?!

Я облазил все.

Рубильника нигде не было.

И вдруг я как очнулся: когда я входил в кабинет к Калимуллину, оттуда выскочил электрик.

В последнюю смену перед завтрашним, рабочим, днем меня назначал сам Калимуллин.

И лучшего повода избавиться от суетливого, лезущего не в свои дела мастера найти было невозможно.

Завтра рубильник незаметно переведут в рабочее состояние, и все будут смеяться над горе-инженером.

Я прошел по всем возможным местам дважды. Рубильника не было.

Снова закурил и вышел на улицу. Мыслей никаких. Только ясное сознание беспомощности.

Восточная часть небосвода уже светлела. Звезды исчезли. Огни фонарей на столбах тоже поблекли. Слабый предутренний ветерок ласкал лицо. Я стоял у двери, куда завтра останется войти только за трудовой книжкой.

Спокойно.

Если все разумные предложения не разумны, возьмемся за глупые. Если рубильника в цехе нет, то он может быть… снаружи!

Сердце билось, словно я не шел, а бежал…

Я не смотрю на часы. Неторопливо, засунув зачем-то руки в карманы, обхожу здание цеха, внимательно присматриваясь ко всему, ни одной щели, ни одного выступа не пропуская.

Пинаю обломки кирпичей, камешки. Вглядываюсь в каждый сантиметрик.

Рубильника нет.

Осталась последняя стена…

…Он скрывался в нише, и, действительно, найти его было трудно.

Когда печи заработали, я даже не обрадовался. Так и должно было быть.

В тот момент, когда я вошел в комнату дежурного, раздался звонок.

— Все в порядке! — крикнул я в трубку, где неразборчиво говорили: «Але! Але!» — и только в этот момент осознал, что это не дежурный по заводу.

— Але, это Калимуллин. Печи включил?

— Включил.

— Рубильник нашел?

— Нашел.

— Долго искал?

— Долго.

В трубке помолчали.

— Ну, молодец. Я так и думал, что найдешь. Привет!

Заснуть я не мог и вышел на улицу.

Небо с востока совсем посветлело. О ночи напоминали только слабые огни фонарей.

ЕЩЕ ПОЖИВУ…

Ранним дождливым утром на окраине города Уфы, на мокром, скользком асфальте перевернулись новенькие «Жигули». Трагически и нелепо погибли молодые мужчина и женщина.

…Всю ночь Халиме снился покойный муж. То он сидел за столом в белой рубашке, которую обычно надевал по праздникам, и, отхлебывая из блюдца чай, что-то рассказывал, то появлялся вдруг непонятно откуда молодым и красивым парнем с ослепительной белозубой улыбкой, какой он когда-то и заворожил ее… И себя видела Халима тоже юной и красивой, стоящей на крыльце их только что отстроенного дома в ярком солнечном свете, запахе свежих сосновых досок, краски, сена и еще чего-то необыкновенно приятного, рождающего радостные воспоминания…

Бесконечно долгий сон время от времени прерывался, и тогда она как бы со стороны слышала собственное тяжелое дыхание, ощущала страшную усталость в руках и ногах и никак не могла понять — проснулась уже или это начался какой-то другой сон. Только думать было невероятно трудно, и Халима, так и не разобравшись, опять погружалась в зыбкую тягучую, как болото, темь, в которой ее терпеливо дожидался муж, чтобы продолжить свой рассказ о жизни там, куда она безропотно уходила из своей одинокой жизни.

В последний раз он почему-то начал говорить о внуке Урале, который осиротил своих трех несмышленышей, и теперь, мол, неизвестно, что делать с ними — никакой больше родни на всем белом свете у них не осталось. «О чем ты говоришь, старик?» — недовольно перебила его Халима, думая о том, что он, наверное, опять, как тогда, перед смертью, стал заговариваться, но муж вдруг взял и превратился в другого человека.

Халима напрягла зрение, пугаясь большого белого лица с пустыми, как ей показалось, глазами. Остро запахло луком, и она неожиданно очнулась от этого знакомого запаха, дождалась, когда пропадет муть и хватит сил поднять свинцовые веки. Конечно, то была ее подруга и соседка Муршида. Это от нее всегда пахло луком, словно она его жевала и днем, и ночью.

Муршида наклонилась над Халимой — посмотреть, жива ли, увидела широко раскрытые неподвижные глаза, горестно вздохнула и повернулась к пожилой женщине, сидевшей неподалеку на кривом стуле.

— Не знаю, что теперь и делать, — сказала она, глядя мимо женщины. — Подумать только: мать и отец вместе смерть нашли! Куда теперь сиротам деваться? Младенцы ведь совсем… Старшему-то пять будет ли?

— Может, встанет еще Халима? — спросила женщина, не отвечая на вопрос Муршиды.

— Фельдшер смотрел: не жилец, говорит, — пояснила та. — Никаких болезней, а не жилец. От старости, говорит, видно, помирает. На днях наказала мне и корову, и козу, и дом продать. И деньги Уралу послать, а нет теперь Урала-то. Кто же знал, что он еще раньше, чем она… Не вызывай, просила, не беспокой зря, он — человек занятый…

Так они разговаривали обо всем, не стесняясь умирающей Халимы, а та очнулась и несколько раз уже шевельнула пальцами, чтобы дать им знать, что все слышит. Она и в самом деле, выпутавшись из сна, поняла, что о беде сказал не старик, а соседка Муршида, и что беда случилась с ее внуком Уралом, и остались сиротами трое правнуков.

И никак не могла она поначалу вспомнить Урала, путая его с сыном, потом вспомнила и тут же забыла, как его зовут, но мысль о правнуках, которых и видела-то всего раза два, застряла в голове и не дала ей снова утечь в уже ставшую привычной горько-сладостную темь.

«Как это родни нет? — подумала Халима. — Я их к себе возьму, — пусть живут… Дом просторный, есть корова, огород…»

Погневавшись, она тут же успокоилась и снова вспомнила сына, у которого тоже был сын, дальше она опять запуталась, но это уже не имело большого значения. Младенцев она хорошо помнила — и то, как возились в избе весной и как бегали, босоногие, в одних рубашонках по двору, гоняясь за старым облезлым петухом…

Вскоре женщины ушли. Халима наконец открыла глаза, переморгала набежавшие слезы и попыталась встать, но ноги ее не послушались, в голове словно зажужжали-зашумели пчелы, и она замерла, боясь, что вот от этого первого же усилия и умрет и тогда уже никто не сможет помочь ее правнукам.

Она не заметила, как снова уснула, и опять слышала разные голоса, только слов уже различить не сумела, зато тихо поплакала, жалея и мужа, и сына, и внука, и себя — всех, кого вспомнила в своем туманном забытьи. Очнувшись на этот раз, она сразу открыла глаза и, обежав взглядом пустую комнату, поняла, что надо попытаться встать. Именно сейчас, когда она одна и некому ей ни помочь, ни помешать.

…Как-то ей удалось, держась за спинку кровати, подняться на ноги. Ноги не держали, и она чуть не упала. Она хотела было сесть обратно на койку, но сообразила, что если сядет, больше уже не встанет.