Свидание в Брюгге

— Прошлым летом, в курзале.

Она даже рот раскрыла от удивления. Округлившиеся полуоткрытые губы, бледноватые с внутренней стороны, сделали ее лицо простодушно-порочным.

Ее жалкий роман с Хоотеном был лишь отзвуком главной темы. Робер мысленно представил, как она наводит красоту, тщательно моет руки, чтобы сбить запах медикаментов, выходит из Марьякерке, садится в американский лимузин респектабельного мосье Хоотена, пьет с ним аперитив, — перед ней толпы нарядных туристов, прогуливающихся по берегу моря, — а потом обед, и ее спутник — такой славный и порядочный мужчина и все более по-отечески заботлив, и вдруг за десертом он сбрасывает наконец с себя маску и грубо предлагает ей… в ней все кипит от обиды и возмущения. Хоотен, которому известна ее вполне извинительная слабость, вне себя: «Чем я хуже других?» — «Да меня от вас просто тошнит». Побелевший от бешенства Хоотен выскакивает из-за стола и мчится прочь в своем бело-красном лимузине. А она остается одна среди жужжащей толпы счастливых бездельников, убивающих августовский вечер на берегу моря. И тогда она отправилась в бар-клуб. Там к ней подошел некий молодой человек, она знала его: он недавно по собственному почину приехал работать в Марьякерке. Он был любезен. Они перебрасывались шутками. Пили. Танцевали. И в эту ночь, когда они очутились среди дюн с торчащими из песка гвоздиками, под покровом темноты, слегка разжиженной светом плавучего маяка, Сюзи не стала томить долгим ожиданием Фреда, безусловной заслугой которого являлось хотя бы сильное тело!

— Дорогая детка, — продолжал Эгпарс, — служащий психиатрической больницы соединяет в себе все, понимаете? Он и исповедник, и надзиратель, и усмиритель. Он же и муравей. Муравей, который катит перед собой ком неизмеримо больше его самого вверх по склону. Ком летит вниз. Он возвращается за ним и снова толкает его вверх. Одним словом, труд психиатра — сизифов труд. Возможно, психиатр достоин восхищения за свое упорство, но многие его и пожалеют — до чего же, мол, глуп! — Эгпарс вздохнул. Он очень устал. — Простите меня, но такие истории мне не по нраву. Предположим на миг, что мы вылечим Ван Вельде. И мы выпустим его домой до следующего приступа; что намереваетесь делать вы, мадам Вельде?

— Я сама все время об этом думаю.

Она снова тряхнула своей гривой, — нет, поистине ее безыскусственность подкупала. Она заглянула в глубины своей души, коль уж Эгпарс так настаивал на ответе, и почувствовала, что в ней растет смутный протест.

— Знаете, доктор, я все-таки еще очень молода, чтобы отказаться от… от…

— От вашей жизни как женщины, понимаю…

Еще очень молода и уже не настолько молода… Вечная биологическая проблема, тревожащая всех женщин.

— Положим. Тогда вы должны принять совершенно определенное решение, а именно: никогда больше его не видеть. В конце концов, вы же разведены! Я перевожу вас в Гёл, там вы тоже будете работать сестрой.

— Нет, мосье.

— Почему?

— Не знаю, но нет.

— Вы никогда ничего не знаете. Но сделайте небольшое усилие и подумайте. Вы же умный человек. По-своему умный, если хотите.

Она пропустила эту оговорку мимо ушей.

— Мы поженились десять лет назад, в сорок шестом. Тогда он был человек как человек. И славный такой. Он гордился тем, что участвовал в войне, в Сопротивлении. Он вывел на чистую воду многих коллаборационистов. Он входил в Комитет освобождения города Лилля. С ним очень считались. Но нужно было работать. И он имел возможность хорошо устроиться. Одно время работал даже электриком, но ему все надоедало…

Робер снова представил себе совместную жизнь этих двух существ. Постепенно Сюзи стала приходить к выводу, что за маской героя скрывается просто лодырь, не привыкший к постоянному труду. Бросил одну работу, другую, потом появились сомнительные знакомства, покровители, которые в конце концов выбрасывали его как ненужную вещь, пошли пьянки и ничего не стоящие заверения в вечной дружбе и верности, начались семейные ссоры, кончавшиеся в постели, она узнала соленый вкус слез…

Сюзи вспоминала:

— В первый раз его уволили с работы с прекрасной характеристикой, ему дали три месяца, чтобы подыскать себе что-нибудь другое. Но он и не подумал искать работу. Он пил все три месяца. Я только уже потом поняла что к чему. Он все время лгал. Он говорил, что товарищи, мол, не дадут его в обиду: «Я не пропаду!»

Я! Это слово не сходило у него с уст. Я — не кто-нибудь, я войну прошел, увы, напрасно он пыжился.

— Он работал. Три месяца здесь, месяц-другой — там. Жили мы в основном на мое жалованье. Бывало, вечерами он вдруг начинал изливать душу. Вскоре я заметила, что это связано у него с посещениями кабаков. Он крал у меня деньги. А потом плакал, каялся.

И еще, — о чем она умалчивала, — он «вправлял ей мозги», раз она не уважала его. «Такого мужчину, как я!»

— А через два года ему уже везде стали отказывать. Тогда мы переехали в Бельгию. Я все сделала, чтобы наладить там жизнь. Прекрасная страна: спиртные напитки запрещены. Ну и что? Нет специальных питейных заведений, но в витринах кондитерских магазинов полным-полно бутылок! И в Марьякерке все началось сначала, еще хуже, чем во Франции. Он работал лишь от случая к случаю. И кем он только не был: кладовщиком, мойщиком посуды, ночным сторожем в комнате смеха. По каким-то таинственным причинам в халупе этой случился пожар. Несколько раз его вызывали в полицию. «Естественно, — говорил он. — Они же не знают, кто я такой». И смотрел при этом так, что мне становилось противно. Тем временем у нас родился ребенок. Да, трудно было придумать что-нибудь глупее.

— Жаль, что вы не привели сюда мальчика.

— Вы считаете, что…

— Простите, мадам Ван Вельде, но между вами и его отцом… Ну уж, что теперь говорить…

Она вздохнула:

— Эрик живет у бабушки.

Назвала парнишку Эриком. Символ несбывшихся романтических надежд Сюзи Ван Вельде. Эрик! Этим именем сказано все. Сперва она поверила в Ван Вельде. Потом поняла, что он ничтожество. Устав вести сама весь дом, надрываться на работе, Сюзи тоже «запила»: она предалась чувственным усладам.

Она утерла глаза.

— Такой чудесный у меня сынишка. Самой не верится. Доктор, заставьте свекровь вернуть его мне. Сама-то она ни за что не согласится доверить мне своего внука… Ну вот, Себастьяна стали все чаще подбирать на улицах в полусознательном состоянии; он корчился в судорогах, и на губах у него выступала пена. Я поняла: эпилепсия. Когда я переставала нянчиться с ним, он бил меня. Приставал с расспросами: как у меня все происходит с любовниками… Орал так, что стены дрожали, и бил себя кулаками в грудь: «Вот как ты со мной, подлюга, да понимаешь ли ты, кто я! Меня три раза отмечали в приказах, я награжден медалью за отвагу, которую мне вручили французские власти, — это же награда из наград. А ты, дрянь паршивая!» Невыносимо! И я ушла от него. Он разыскал меня. Свекровь подучила его требовать развода.

— А кому суд доверил воспитание малыша?

Сюзи замешкалась с ответом. Видимо, ей стоило огромных усилий произнести:

— Ему.

— Несмотря на его состояние?! Да, мадам Ван Вельде, видимо, вы оставили достаточно улик против себя!

— Вы знаете, это сильнее меня. Я не могу без этого.

Она закусила нижнюю губу, такую пухлую и красную, что, казалось, из нее вот-вот брызнет кровь.

— Выслушайте меня, мадам Ван Вельде. Прежде всего выясним, чего вы хотите. Поскольку вы в разводе, главное — уже позади. Я вам советую окончательно расстаться с мужем, оставить ребенка у свекрови и уехать в Гёл.

— Нет и нет! — Она задумалась на миг. — Я не могу оставить Эрика свекрови. Она сделает из внука то же, что сделала из сына. Она его и испортила. Я вернулась к нему из-за Эрика. А что касается суда… они ведь все мужчины — судьи-то, и вы прекрасно знаете, доктор, что в таких делах они всегда примут сторону мужчины. Им трудно понять женщину, поэтому ребенка присудили ему. Но какой же из него воспитатель? Он абсолютно к этому не способен, так же, как и его мать!

Сюзи переигрывала, сгущая краски, рассчитывая таким образом растрогать и вызвать участие: «Вернулась из-за Эрика… Ведь судьи — мужчины… Воспитание ребенка…»