Свидание в Брюгге

— В общем, — сказала она уже более спокойно, — я не могу, доктор. Я и сама хотела уехать. Мне предлагали место в Виль-Эвраре — округ Сены и Уазы, во Франции. И я поступила бы правильно, если б согласилась. Но он убьет себя. Можете ли вы быть уверены, что все не начнется сначала? И если вы убедите меня, что он просто актер, жалкий паяц, что его промах — не случайность и он делал все рассчитанно, не теряя головы, тогда я уеду. Но не в Гёл. Я уеду во Францию.

Эгпарс вздохнул. Она положила его на обе лопатки, Сюзи Ван Вельде… Хорошая хозяйка, хорошая медсестра и, вероятно, хорошая мать… Но просто, когда она видела мужчину, — она становилась невменяемой, а уйти от своего полоумного мужа тоже не могла.

— Я должна идти на службу, — прошептала она.

— Да. Скажите, пожалуйста, сестре нашего очаровательного земледельца, что в первых числах января я выпишу его. Она будет рада.

— Представляю, как взовьются барышни из Доброго пастыря, — сказал Оливье.

— До свиданья, мосье.

Она постояла в нерешительности.

— Спасибо за все, мосье.

И порывисто добавила:

— Мы не стоим и сотой доли ваших забот, ни он, ни я!

Все-таки она не преминула повихлять задом, когда выходила.

Мужчины тяжко вздохнули. Было тепло. Даже душно, везде, во всей больнице. В кабинете стоял густой запах дешевых цветочных духов, тошнотворный запах жасмина.

— Какое несчастье! — вырвалось у Робера. — Прежде, когда я слышал песню Дамья Цепь, я от души веселился. — И он пропел, немного фальшивя: — Це-епь. Да, теперь я не стал бы смеяться.

— Ты прав, — сказал Оливье. — Но имей в виду, что, как только твоя Сюзи придет к себе в отделение, она тут же позвонит Фреду.

Эгпарс, заложив руки за спину, расхаживал по комнате.

— Это гораздо хуже, чем вы думаете, мосье Друэн, гораздо хуже.

Он комично сморщил нос, чихнул несколько раз подряд, из-за жасмина и продолжал:

— Что вы знаете об этих двух? Только то, что они сами о себе говорят. В действительности они оба в плену у болезни И этот плен им сладостен! Эпилептик и медичка Старый дуэт палача и жертвы, судьи и подсудимого, преследователя и преследуемого. Извечная таинственная нерасторжимость. Они добавят кое-какие мизансцены и примутся сызнова прогонять весь спектакль, прокручивать ленту их жизни: «Детям до шестнадцати лет воспрещается!» Так они думают. Но я, во всяком случае, знаю то, чего не знают они. Например, что Себастьяна надолго не хватит. Вы видели его сейчас — он капитулировал, морально капитулировал; уж верьте мне, для него это свидание явилось полным поражением, а при таком, как у него, сердце даю почти стопроцентную гарантию, что душа его вскоре отлетит. Сюзи будет оплакивать свою утрату и убиваться по поводу гибели своего отвергнутого обществом героя больше, чем самая добродетельная супруга.

— Вы имеете в виду последствия отравления?

— Нет. Ван Вельде — эпилептик-алкоголик с полу-бредовыми идеями, которые вертятся вокруг нации, родины, чести знамени. Он не воспользовался пистолетом, потому что пистолет — не игрушка и потому что — «это свято», выражаясь словами Сюзи. С ним он воевал и благодаря ему прославился. Пистолет — это что-то высшее по отношению к человеку. Как сверхчеловек. Пистолет — это все, что осталось от его мужественности! Мысль о самоубийстве захватила его врасплох — именно врасплох — в начале кризиса delirium tremens [13] , когда он вернулся из пресловутой Счастливой звезды. Между прочим, мосье Дю Руа…

13

Белая горячка (лат.).

— Да, мосье?

— Не попробовать ли нам электрошок?

— Не знаю, мосье. С его-то сердцем.

— Рискованно, конечно, но лучшего лечения для него не придумаешь. Я гораздо больше опасаюсь последствий депрессии, чем инфаркта. Ему необходимо избавиться от подавленности. Потому что, если он сам нам не поможет и будет продолжать стенать каждый раз, как увидит свою Сюзи, его песенка спета. И, стало быть, — положимся на бога.

— А сердце? — повторил Оливье.

Эгпарс махнул рукой: э, была не была. В его практике всякое случалось.

— Нет же ничего другого, — сказал он. — И потом, знаете, в человеке вдруг обнаруживаются такие силы… Слушайте, Дю Руа, вы бы показали Португальца мосье Друэну. Ему будет интересно. Сегодня уже поздно, а завтра непременно покажите. Покойной ночи, мосье.

Они смотрели ему вслед, пока он не скрылся из виду.

— Оливье, не мог бы ты найти мне фотокарточку Ван Вельде, — попросил Робер.

— Любопытно, почему тебя так занимает этот недоносок? Дело, наверное, в войне, пистолете и медали за доблесть?

— Да, — сказал Робер.

Он хмурил лоб, не в силах отделаться от надоевших мыслей.

— Я тебе все объясню как-нибудь потом. Когда сам буду уверен. Понимаешь, я ведь его уже видел, этого твоего типа… Я знаю его… Не могу сейчас вспомнить, где и когда видел, но — видел. И, по-моему, — если только верно то, что мне смутно припоминается, если действительно все подтвердится, — с его именем связано нечто ужасное.

— Ну уж и ужасное, не преувеличивай.

— Ничуть не преувеличиваю. В том, о чем я говорю, нет ничего театрального. С ним действительно связано нечто непостижимое, чудовищное, между прочим, касающееся всех нас.

— Кого нас?

— Нас, людей, — сказал Робер Друэн, зажигая сигарету левой рукой.

Глава VII

Недалеко от дома, где жили врачи, примерно метрах в ста, Робер увидел отгороженный участок, куда выводили гулять больных, когда выдавался погожий день. Территория больницы, засаженная деревьями, на которых сейчас лежали шапки снега, напоминала школьный двор: тут тоже были и свои «учебные помещения», и свои внутренние дворики, где гуляли больные под наблюдением санитаров. Группками собирались только облаченные в белые халаты. А те, в сиреневом, ходили по двору каждый сам по себе, их маршруты скрещивались, но они не задерживались при встрече, а бежали дальше, они сновали во всех направлениях, обгоняя друг друга и стараясь не задеть один другого. То, что движутся они как-то необычно, не сразу бросалось в глаза, но спустя некоторое время вы начинали замечать это, и это производило удручающее впечатление. Кто-то что-то выкрикивал, прижав руку к груди, словно выступал на многолюдном митинге. Кто-то в десяти метрах от него размахивал руками, и казалось, что его жесты имеют какое-то отношение к словам ораторствующего. Кто прыгал, подражая кенгуру: прыгнет раз двенадцать подряд, передохнет и потом начинает все сначала. Этот без остановки раскачивал левой рукой правую — получался маятник. Другой, взобравшись на спинку скамейки, держал равновесие. И каждое движение — его ритм, скорость, направление — было абсолютно неповторимым, и исполнители, по крайней мере большинство из них, будто и не видели друг друга. Временами ритм замедлялся, наступала минута покоя, но потом — «оратор» опять неистовствовал, «кенгуру» высоко подпрыгивал, а «маятник» раскачивал левой рукой правую.

Обстановка отдавала казармой, тюрьмой, в лучшем случае школой, но многообразие движений, чередование цвета — сиреневое, белое и красное — было как в балете Брауна, балете дисгармоний.

— Жизнь в транспонировке Брауна, — сказал Оливье. — Летом они так проводят целые часы. Это шизофреники. Их видно невооруженным глазом. Некоммуникабельность. Попробуй найти хотя бы двух, которых бы связывали приятельские отношения.

Их непоседливость и разобщенность были физическим выражением их недуга.

— Пойдем, посмотришь Португальца.

Роберу казалось, что он живет в Марьякерке очень давно — много-много недель. Они вышли во двор, прошли под аркой. Там неизменно горел тускловатый свет, хотя на небе уже сияло утреннее солнце. Им повстречалась партия рабочих, говорили по-фламандски. Роберу стало как-то не по себе, словно он услышал бессмысленную тарабарщину. Друзья обогнули здание, — прилегающий к нему двор как раз и был виден из окон их дома, — и направились к ельнику.

— Мой уважаемый мэтр очень образно называет эту часть наших владений преддверием рая.