Свидетель Пикассо

Послышался всхлип. Некоторое время они снова шли молча, потом Пикассо громко высморкался.

– Ее не стало недели через две. Я рыдал, и так сильно страдал, ты не представляешь. Меня мучила совесть, жестоко! Прямо когтями рвала душу. Даже матери я никогда не признался, что иногда думал, что это я убил… Кончиту. Я сам! Да! Потому что хотел рисовать. Ничего не мог с собой поделать!

Они долго шли молча. Сабартес был поражен откровенностью друга.

– И ты назвал свою дочку в честь Кончиты, которую так любил. Это правильно.

Сабартес не успел испугаться, Пабло схватил его за воротник пальто:

– Хорошо, по-твоему?! – Пикассо внимательно посмотрел в глаза друга, затем отпустил. – Прости, Саб. Просто я вообще никому не говорил об этом, не рассказывал, а мне правда больно. И жутко страшно.

– Чего ты боишься?

– Все само сложилось, и «эта» помогла… что теперь я могу выполнить свою клятву. Обет, который дал Богу. Мне иногда кажется, что моя сестра вернулась, чтобы напомнить о моей клятве, дать возможность исполнить ее.

– Как это – вернулась?!

– Если бы ты видел мою сестру Кончиту в младенчестве и сейчас нашу малютку Майю, ты бы меня понял. Это будто один и тот же человек! Взгляд тот же! Поэтому, чтобы моя дочь Майя-Кончита жила, чтобы она была здорова, я не должен больше работать. Так мне кажется. Из-за этого я теперь пишу стихи и не лезу в собственную мастерскую. Эти печати – знак судьбы! – Пабло поднял руку. – Мне запрещено работать! Самим провидением! Не имею права, во имя моей дочери и ее благополучной жизни, – последние слова он произнес скороговоркой и шепотом.

Сабартес и представить не мог, что Пабло страдает так сильно.

2. Нуш. Золотистый желтый

Несколько дней были солнечными. Сабартес чувствовал себя словно в счастливом путешествии, обновленным и легким. Пока они с Пабло разговаривали, ходили по городу, сидели в кафе, Саб почти не вспоминал о семье, и только засыпая, привычно молился о благополучии сына.

Ближе к полудню Сабу приходилось будить Пабло, который еще долго не вставал, просил принести ему чай и поговорить с ним. Выпив дома чай и кофе, они отправлялись гулять с собакой, по дороге заходили в «Кафе де Флор» или к Липпу, Пабло выкуривал там несколько сигарет, не заказывая ничего кроме воды. Если обедали дома, Саб делал большой салат из овощей и вареной фасоли – по-прежнему любимое блюдо Пабло, как выяснилось. Пикассо придумал свой соус к такому салату, с удовольствием делал его, тщательно размешивая ингредиенты. Кухарка через день приносила гуляш или жареную рыбу; она приходила рано утром, занималась только продуктами и посудой, убираться в комнатах Пабло ей не разрешал.

После обеда Пабло устраивался с блокнотом в спальне.

Саб разбирал бумаги, письма, журналы и газеты, лежавшие стопками в каждом углу, на столах и под столами. Перед сном Саб делал записи в большую тетрадь – вел дневник, записывал разговоры с Пабло об искусстве. Он также пообещал Пабло, что постарается перепечатать его стихи, сделает подборку и переведет их на французский, если сможет. Письма, страницы с текстами и газеты лежали прямо на кровати, на которой спал Пабло. В отместку жене он превратил вторую половину супружеской кровати в подобие стола: плотно застелил ее газетами, оставлял там журналы, посуду, складывал одежду. Спальня выглядела неряшливо, – Сабартес решил, что неудивительно, что у Пабло депрессия, любой человек, живущий в такой грязи, будет постоянно в плохом настроении. Эти завалы, очевидно, мешают начать новую жизнь. Но было неясно, какой новой жизни желает себе Пикассо; Саб не мог понять, что его друга угнетает больше – склока с бывшей или страх начать строить новую семью.

Два раза в неделю Пабло уезжал на целый день за город на такси. Он объяснил, что, пока суд не вынесет решение о разделе имущества, он не имеет права пользоваться своей машиной, его шофер пока работает на Ольгу.

– Машину, клянусь небом и здоровьем матери, я ей не отдам, – мрачно повторял Пабло, глаза его становились огромными и сверкали.

В отсутствие Пабло Сабартес продолжал разбирать бумаги, иногда просто спал, отдыхая после ночных бдений с другом. Выгуливать Эльфа в такие дни Саб отказался, как мог, решительно, оправдываясь тем, что может не заметить, куда побежала собака, и потерять ее. Когда хозяина не было, Эльф целыми днями лежал под дверью, не обращая внимания на Саба.

Возвращался Пикассо всегда к ночи, в хорошем настроении.

– А ты после развода женишься на матери своей малышки? – осторожно спросил Саб как-то за ужином.

– Я обещал ей жениться, конечно же, обещал. Когда мы не видимся, она пишет мне каждый день. Но теперь…

– Она не согласна? Ее родители против?

– У нее только мать. Я же сказал, она жить без меня не может. Я тебе почитаю, хочешь? – Пикассо пошарил на столе и вытащил конверт. – Вот, например: «Любимый, дни, когда мы с Майей не видим нашего папочку, становятся бессмысленными и вовсе пустыми, каждый пальчик, каждый волос Майи напоминает мне тебя…» Она простая девушка абсолютно… и ведь ей всего двадцать четыре! – похвастался Пабло.

«На тридцать лет моложе», – сообразил Саб.

– Сейчас редко ей отвечаю, все из-за тебя!

– Из-за меня?!

– Конечно, ведь я уже не так скучаю, она обижается, что реже стал навещать. Ее надо беречь, она же малышку кормит! С ума по мне сходит, после восьми лет нашего романа, представь. И обожает заниматься со мной любовью. Даже сейчас очень быстро восстановилась после родов. Завтра, нет, послезавтра снова поеду к ним, – Пикассо сощурился. – Но не только для этого! Я даже купаю малышку. – Пабло явно было приятно говорить о своей молодой семье. – А знаешь что, Саб, давай залезем в мастерскую, покажу тебе ее портреты! Хочешь?

Саб обрадовался, он до сих пор не видел новых работ, если не считать рисунки, забытые в залежах на столах.

– Без тебя бы не полез, – признался Пабло. – Еще разгромлю там что-нибудь, впадаю в бешенство от бандитского вторжения в мою мастерскую.

При свете фонарика они поднялись по узкой лестнице, Пикассо открыл длинным старинным ключом небольшую дверь, которой явно давно не пользовались, пришлось вдвоем тянуть изо всех сил.

– Я специально эту дверь замаскировал, – Пикассо с довольным видом потер испачканные ладони.

Сабу в нос ударил застоявшийся запах табака, сырости и керосинового растворителя. Пикассо включил несколько ламп без абажуров, встроенных в стену: яркий свет озарил большое помещение с мольбертами, длинным дощатым столом, крепкими табуретами. Повсюду были картины, стояли скульптуры, свисали драпировки. На столе, на стульях и табуретах, и даже на полу валялись тюбики с красками, кисти, пузырьки. Большинство картин были повернуты к стене.

Саб чувствовал себя как ребенок, попавший ночью на склад магазина игрушек.

– Будто здесь трудились много разных художников! Как мог один человек все это сделать?!

Вдруг стало темно.

– «Она» шпионит, может простоять всю ночь, задрав голову, глядя на мои окна. – Пикассо снова включил фонарик, направив свет в пол. – Еще не хватало, чтобы «она» позвала полицию, истеричка, и заявила, что я нарушаю решение суда. Пойдем отсюда, – голос его стал скучным.

– Покажи хоть что-нибудь! Это как оказаться рядом с сокровищем и не иметь возможности его рассмотреть, – взмолился Саб.