Свидетель

Новое занятие отдалило его от друга, ставшего начальником.

— Это было тогда, когда с ним ещё можно было водку пить, — говорил О. Рудаков.

«Запорожец» был давно продан и теперь О. Рудаков ездил на хозяйской машине. Наконец я понял, что объединяет нас — это солдатский взгляд на мир, взгляд товарища Сухова на мир и чудесного павлина. Правда Рудаков сделал-таки одну гадость — приучил меня употреблять слова «какой базар!» в значении «что за пустяки!?».

Теперь Рудаков с Глинским сбежали от жён и появились на пороге, пугая миллионеров огромным томом Хайдеггера и подружками, одетыми словно для съёмок «Плейбоя».

Глинский развеселился и начал толковать о конце века, который, оговариваясь, называл «концом света».

Рудаков читал новую олеговскую рукопись. К Олегову он относился хмуро — бормотал: «Не из вышкарей, нет»… Рудаков в прежней жизни служил проводником служебных собак в конвойной бригаде.

Девушки льнули к Глинскому, человеку необъятной власти в кругу поршистов города Москвы.

Это был замкнутый мир владельцев «порше», в который мог проникнуть не всякий, кто купил такую машину.

Чем — то я сам себе напоминал героев фильма «Мимино», просыпающихся в кабине грузовика где-то на Ленинских горах.

— Спи спокойно, — успокаивает своего товарища один из них. — В этой гостинице я хозяин.

Иногда мне казалось, что часть гостей хочет остаться у меня жить. Но нет, они всего лишь хотели у меня переночевать.

Появлялся у меня и другой литератор.

Был он странен, звонил несколько раз, предлагая вложить полтора миллиарда в какой-то «Парк Духа», потом читал что-то из моих рукописей на коммерческих радиостанциях.

Говорили, что он связался с сатанистами. И правда, один его глаз смотрел вверх, а другой в сторону.

К нему хорошо подходила фраза Миллера о том, что есть люди, которых, как Пеперкорна в «Волшебной горе», приводит в экстаз само слово «экзотический».

Любил этот литератор задумчиво, по слогам, произнести слово «трансцендентально».

Но более всего меня поразило, как он ухаживает за женщинами.

Сидя в моём закутке, он подсаживался к незнакомкам и, ласково гладя локоть очередной гостьи, бормотал:

— Ты такая классная, знаешь, ты такая классная, ромбический додекаэдр переходит в ромбическую проекцию, а Юпитер уже в семи восьмых. Как меняется картина осени. Я много сказал о лунном свете, не просите меня о большем, только слушайте голоса сосен и кедров, когда их колышет ветер, и вот ты такая классная…

Фамилия этого литератора была такой же вкрадчивой, как и его разговор: Ильющенко.

Но вернёмся к Баритонскому.

Ещё Баритонский рассказывал о том, как Мурицын угнал у него машину. Водить Мурицын не умел, и в этом происшествии больше всего пострадал не Баритонский, а автомобиль.

Он рассказывал о чём-то, о чём-то рассказывал Олегов, Сивов рассказывал о Марсовиче.

Марсович был загадочный человек, студент Литературного техникума, имевший литературного секретаря. Он — писавший загадочную прозу и найденный в квартире мёртвым, скорее всего убитым — много лет назад. От него осталось только название романа — «Крылатый львун».

Это было прикосновение смерти.

Умиралово.

А Сивов был редкой породы человеком. Он был профессиональным хорошим человеком, к тому же отцом-одиночкой. Сын его тоже спускался вниз, слушал. Потом его уводила сестра Сивова.

Мне нравился у него один рассказ, где была далёкая война, японцы, рыбная лавка и русский прапорщик, которого убивают уже после сдачи Порт-Артура. Сивов был мирным человеком, оттого его война была очень красивой, но всё же и очень страшной.

Разговаривали, конечно, и о конце века.

— Самое интересное, — сказал я Сивову, — что fin de siecle — что-то типа Нового года. Такое тридцать первое декабря. Все ожидают нового, ждут чуда с боем часов и обижены, когда новое не приходит. Приходит лишь похмелье.

Сивов между тем разливал.

Между тем мы говорили о том, что мировая культура развивается пятидесятилетиями — от 1870 года, времени выставки импрессионистов, и что интереснее, закона о всеобщей грамотности в Англии, и дальше пятидесятилетними периодами — от модернизма к постмодернизму.

— И вот, — говорил я, — теперь нужно подождать ещё двадцать лет, руководствуясь хлебниковской манией чисел.

Тогда мы многого не знали, но предсказание отчасти сбылось.

Сивов, выпивая, вспоминал то, как он учился в Литературном техникуме:

— Профессор Ковский был неправ, когда спорил со мной на семинаре. Он говорил, что ни один из писателей — даже самый отъявленный алкоголик, не писал в подпитии. Неправда. Я думаю, что в их пьяные головы приходили тогда великие идеи, и лишь процесс их отображения требовал трезвости. Самые плодотворные идеи — безумны.

Но Сивов уходил, потому что была пора решать сыну-школьнику задачки.

А время тянулось.

Оно тянулось в разговорах — казённое и оплаченное.

Рядом с Домом стояли древние палаты. В них жил институт с культурным названием. Однажды моя знакомая пригласила меня на какой-то вечер, и, войдя, я увидел только знакомые лица.

— Мы тебе не дозвонились, прости. Но ты, глядим, даже с девушкой пришёл.

В отсутствие хорошего человека Рустама заседаниями клуба, куда я попал, заправлял человек интересный. Интересного человека звали Костюков. Костюков был всклокочен, борода выдавалась вперёд. Он ведал делами журнала «Постскриптум».

Костюков был логиком, окончил механико-математический факультет, но отчего-то относился ко всему, что имеет прорезь для дискеты, с ненавистью. Считал это бесовщиной.

Временами я восхищался его построениями, фразами, но отчего-то за этим чувствовалась чеканная поступь неглавного инквизитора, но протестантского толка.

Как только он открывал рот, из воздуха сгущалась некая интрига.

Культурный институт снабжался электричеством через стоявшую рядом церковь. При словах «массовая культура» электричество гасло. Однажды, когда пришёл Кирилл Разлогов, нас собралось за столом тринадцать, и мы говорили, разглядывая друг друга в пламени единственной свечи.

В клубе клубились — приходили какие-то очень странные люди. Мальчики и девочки, не то школьники, не то студенты, пяток женщин, изнасиловавших Мурицына, впрочем, я не мог поручиться за остальных, приходил печальный интеллигентный переводчик Георга Тракля, появлялся поэт, выражавшийся так витиевато, что я переставал понимать его на второй фразе. Заходил мой давнишний приятель Коля Малинин, и тут же удалялся под руку с Алленовым — говорить о Врубеле.