Свидетель

– Ну, как ты?
– вернулся Дед, когда я, наконец, насытилась закусками «под пиво».

– Хорошо, спасибо.

– Чего унылая такая?

– Устала, - призналась я.
– День выдался тяжелый.

– Чо, может показать, где спать будешь?

Я кивнула. Нащупывая путь по стенке одной рукой и стараясь его запомнить, я прошла вместе с байкером к деревянной дверце. Она скрипнула, и Дед что-то пнул ботинком. Покатилась стеклянная бутылка.

– Тут не особый порядок.

– Ничего. Я все равно не вижу.

– Главное не перевернись. Короче, отдыхай. Туалет, если надо, по коридору следующая дверь направо. Если кто чего вякнет, всем отвечай, Дед разрешил. И вопрос решен!

– Не знаю, как тебя благодарить.

– Да не парься, - пробасил он и закрыл за собой дверь.

Воздух в подсобке был сперт, насыщен пылью и запахом несвежего белья, а главное - совершенно темен. Не понятно, где стены, где кровать, есть ли другая мебель или тут хранятся ящики с пивом.

Я вздохнула и принялась вытянутыми руками шарить перед собой, осторожно переступая, пока не уткнулась коленями в кушетку. Я забралась на нее, сняв кроссовки. Сон не шёл. Воспоминания тревожного дня пробивались сквозь усталость и требовали их обдумать. А совершенно не хотелось...

Мне было не по себе, я чувствовала себя разбитой. Голова кружилась, может от духоты или от удара при аварии. Из-за толстых стен пробрались в мою узкую, как купе в поезде, келью, рипящие гитары Арии. Кажется, это был «Игра с огнем», любимая Женькина песня. Как напоминание мне об «игре»...

Я села, опираясь о стену, шуршащую за спиной отклеившимися постерами и обрывками скотча. Не видя ничего вокруг, я явственно прочувствовала тепло, заключенное в невидимых контурах тела. Казалось, я была наполнена теплыми волнами. В полной тьме даже нагретые дыханием выдохи стали осязаемыми.

Мудрые говорят, что карма растворяется, как только тебе становится все равно. Закончилась ли наша с Валерой история? Судя по тому, как нечто недосказанное оседало тяжелым грузом в груди, причиняя боль, нет.

Закрыв лицо ладонями, я прислушивалась к себе: саднила ли так моя ущемленная гордость или страдало от нелюбви сердце. Во мне скопилось много чего, но не равнодушие. Внезапно в сознание снова проник Матхурава.

* * *

Ювелир уже собрался закрывать лавку, когда на пороге показался крупный смуглолицый мужчина, чуть постарше него, в запыленном понизу дхоти и грубых сандалиях. Судя по намотанной вместо тюрбана тряпке на голове, бедной одежде и сильным грубым рукам, это был обычный крестьянин. Матхурава прищурился и хотел выгнать посетителя: такой точно и рупии не потратит на драгоценности. Но тот, робко покачивая головой и протягивая натруженную ладонь, сказал:

– Приветствую тебя, о господин! Удели мне минуту, прошу тебя! Я издалека. Весь день спрашивал в городе, на рынке, там и сям, кто такой будет большой мастер по золоту. Люди послали меня к тебе, говоря, что нет лучше знатока в Паталипутре. Есть у меня важный вопрос.

Матхурава приосанился и провел пальцем по усам - похвалу он любил, даже от такого ничтожного бедняка она была приятна - что же он, мастер своего дела, не подарит минуту страннику?

– Слушаю тебя, уважаемый.

– Сейчас.

Крестьянин выглянул на улицу, подманивая кого-то, и вернулся в компании со вторым худым земледельцем с карими глазами навыкате и ярко-красным от бетеля ртом. Беспрестанно жуя, словно корова, которую недавно Ашока объявил священной и непригодной в пищу, спутник крестьянина вытаращился на хозяина лавки и то ли кивнул непонятно чему, то ли поздоровался так странно. Матхураве смутно показалось, что этого тощего он уже где-то видел.

Раскланиваясь и благодаря за проявленную доброту, первый шудра принялся возиться в поясе и, наконец, извлек на свет подвеску в виде солнца с вкраплением из хризопраза. Ничем особым, в общем-то, не примечательное украшение, кроме того, что изготовлено оно было самим Матхуравой.

– Что скажешь, кто делал это?
– спросил крестьянин, показывая подвеску в мозолистых пальцах с грязными широкими ногтями.

У ювелира пересохло во рту - именно эту брошь он потерял вместе с тюрбаном у источника в лесу, когда похищал красавицу Сону. Но Матхурава тут же взял себя в руки и небрежно бросил:

– Не могу тебе сказать, уважаемый. Такие безделицы нравятся всем подряд, стоят недорого, потому их и делают повсюду: от Паталипутры до самой Калинги. Так что извини, не помогу тебе. И задерживать тебя не буду.

Робкое выражение исчезло с лица оборванца, глаза сделались злыми и едкими. Он сжал ладонь, пряча брошь, и заявил:

– Не знаешь, господин ювелир? А на клеймо взглянуть не желаешь?

Ювелир похолодел. Проклиная тщеславную привычку отмечать все изделия обвитым воздушным перышком крошечным «К» на языке маурьев - по заглавной букве его семейного имени «Капур», он взъярился:

– Так ты на вежливость отвечаешь, ничтожный?! Убирайся! Не отнимай мое время!

– Куда же ты торопишься?
– стиснул зубы крестьянин, страшно меняясь лицом и голосом.
– Уж не к моей ли невесте, которую ты похитил в день перед свадьбой? А раздал ли ты за нее дары общине перед свадьбой?! Заплатил ли, как я, ее отцу дакшину1?! Говори, презренный!

– Что за бред ты несешь, чужестранец?! Как ты смеешь так говорить с тем, кто выше тебя по варне?! Вон пошел! Оба пошли!
– гневался ювелир.

На крики выскочил из мастерской Радж с мечом в руках. При виде оружия крестьяне попятились, но у самого выхода смуглолицый проскрежетал с ненавистью:

– Я тебя выведу на чистую воду, ювелир! Я не только к дхарма-махаматрам2, я к самому царю за правдой пойду! Ты получишь свое, злодей! Презренный вор!

Чужаки выбежали на улицу, задев головами колокольчик на входе.

– В чем дело, брат?
– спросил недоумевающий Радж.

Матхурава не ответил. В уме его мгновенно пронеслись страшные мысли о том, что Сону отнимут и вернут в руки этого мужлана с черным от солнца лицом3, или хуже того, посчитают, что обесчещенной не останется ничего, как стать проституткой. Продадут или заставят отрабатывать сумму дакшины. В этот момент ювелир совсем не думал о собственном позоре. Сердце его зашлось в негодовании и панике.

Не помня себя, Матхурава выхватил меч из рук брата и бросился вслед за крестьянами. Он лучше заплатит за убийство штраф в десять, а то и во всю сотню коров, чем позволит кому-нибудь дотронуться до его Соны!

Крестьяне были уже в конце квартала. Сжимая в руке меч, Матхурава бежал и не видел никого и ничего, кроме смуглых спин чужаков. Он быстро настиг их. С разбегу, ударом под колени сбил с ног худого. Схватив за плечо, рванул на себя оскорбленного жениха Соны и насадил на острие клинка его голый живот. Тот, выпучив глаза, захрипел, забулькал кровью. Не выпуская, Матхурава неистово кричал ему в лицо:

– Моя она, только моя! Моя! Моя, понял?!

Кто-то позади принялся вырывать оружие и оттягивать безумца. Но Матхурава не слишком понимая, что творит, исступленно принялся отбиваться и размахивать мечом. Кто-то охнул и просел. Раздались вопли, вскрики и стоны. Толпа, представляющаяся сейчас Матхураве единым смазанным пятном белых и цветных одежд, тюрбанов и смуглых лиц, расступилась.