Свидетели Времени

— Добрый вечер, инспектор. Вы будете ужинать или закажете что-то другое?

Никаких фамильярностей.

Ратлидж улыбнулся:

— Что посоветуете взять на ужин?

— Сегодня вам повезло. Жареный цыпленок с картофелем и яблоками, я вам обещаю, что в Лондоне такого вам не подадут!

Ратлидж внезапно почувствовал симпатию к той женщине, о которой недавно прочитал, — ей прикрепили ярлык в виде буквы Н — Неверная. А его заклеймили, видимо, буквой Ч — Чужак. Теперь здесь о нем знали больше, чем он о любом из них. А полицейский инспектор, да еще из Лондона, уже не столь желанный гость в городе, как путешественник, который имеет право задавать вопросы и получать на них правдивые ответы. Грубости не было, просто формальная вежливость, которой ему давали понять, что это не переломить.

Интересно, как много времени понадобится, чтобы достигнуть в Остерли статуса своего? Для полицейского, родившегося не здесь, вероятно, никогда. Проезжих путешественников или приехавших в город по делам жители встречали радушно. Но чужак, вторгавшийся в их жизнь, вызывал подозрение и отторжение. И все же отец Джеймс сумел стать своим, одним из них.

Ратлидж выбрал цыпленка и к нему пинту эля.

Он старался не смотреть в сторону столика у окна, но его взгляд невольно туда устремлялся, и он мысленно представлял, какие отношения существуют между теми четырьмя. Женщина из гостиницы была оживлена и, казалось, свободно себя чувствовала. И это только подчеркивало ту сдержанность, которую она проявила с ним в двух коротких разговорах.

Он чужак даже среди чужаков.

Ратлидж отвернулся и стал глядеть в другую сторону, слегка повернув стул. Теперь в поле его зрения оказался мужчина с газетой.

Его руки начали дрожать так сильно, что он спрятал их под стол, уронив газетный лист. Контузия?

Ратлидж внутренне содрогнулся от неприятных воспоминаний. Он сам чудом избежал этого ужаса. Быть контуженным — это получить клеймо. Считается, что это последствия проявленной слабости духа, трусости, контуженного никогда не приравняют к солдату, потерявшему на войне руку или ногу или вернувшемуся с войны изуродованным. Контузия вызывает у людей стыд и презрение. Это не ранение, полученное в бою, это потеря лица, отметина. Он сам какое-то время был изолирован вместе с трясущимися, орущими, потерявшими облик обломками человеческих существ, спрятанных подальше от глаз общества. Пока его не вытащил оттуда доктор Флеминг.

Ратлидж отвел глаза. Стал рассматривать обстановку и считать посетителей за столиками. Потом мысленно переключился на фотографии, увиденные в доме священника. Ни одна не могла соответствовать тому значению, которое придавал ей отец Джеймс, включив ее в особый пункт завещания. Большинство вещей и все фотографии перейдут по наследству к сестре отца Джеймса, та сохранит их и потом передаст детям, некоторые отдаст на память его друзьям. И это правильно.

Гиффорд уже дал понять, что миссис Уайнер ничего не знала о завещании. Раз фотографии в столе не оказалось, вероятно, ее нет в доме. Ратлидж не видел причин, по которым Уолш или кто-то еще мог ее взять. Впрочем, можно попробовать вытащить из памяти миссис Уайнер то, о чем она, возможно, забыла.

Это подождет до завтра.

Слыша взрывы смеха за столиком у окна, где сидела темноволосая женщина, он чувствовал, как его охватывает депрессия. Хэмиш не оказывал ему поддержки, наоборот, бормотал невнятные предупреждения.

Ратлидж уже наполовину расправился с цыпленком, когда женщина, сидевшая у окна, встала и пошла в его направлении. Он на какой-то миг решил, что она хочет с ним поговорить, и начал приподниматься со стула ей навстречу. Но вдруг понял, что ее глаза устремлены куда-то за его спину.

Он повернул голову. Человека в углу теперь трясло, как лист, и плечи сводило судорогой.

Женщина подошла к нему и села напротив. Она взяла его руки в свои, он не успел их спрятать под столом, и что-то ему говорила. Ратлиджу показалось, что она делает это не в первый раз. По-видимому, ее голос производил успокаивающий эффект.

Ратлидж уже хотел отвернуться, как вдруг мужчина резко вскочил с места, стул рядом с ним перевернулся и с грохотом упал на пол. Все разговоры смолкли, головы повернулись в его сторону. Мужчина застыл, как олень в перекрестье фар, его как будто парализовало, взгляд был невидящим.

Ратлидж подошел, крепко схватил его за плечо, мужчина попытался вырваться, и тут женщина вдруг сказала внятно, но так, что, кроме их троих, никто не слышал:

— Оставьте его в покое. Он вам ничего плохого не сделал.

Ратлидж, проигнорировав ее, сказал мужчине прямо в дрожавшее тиком лицо:

— Все в порядке, солдат. Пошли на воздух.

На какой-то миг все замерло — разъяренная женщина, человек, который был на грани, и чужак, который вмешался.

И вдруг снова пришло в движение — женщина отступила, ее губы были сжаты в линию, глаза тревожны. Ратлидж направился к выходу, не оглядываясь, напряженно выпрямив спину, как будто снова был в офицерской форме. Офицер ждал выполнения приказа от солдата. Инстинкт безусловного подчинения, он рассчитывал на это.

Хэмиш сказал: «Он не послушает. Он уже перешел грань понимания».

Но не сделал Ратлидж и двух шагов, как мужчина бросился за ним. Ратлидж шел перед ним, прикрывая его, как щитом, от перекрестного огня взглядов, так они и вышли из паба в ночь. Женщина, побледнев, пошла за ними.

Ратлидж не останавливался, пока не оказался на набережной, далеко от «Пеликана». Мужчина остановился поблизости. Тогда он произнес, как будто разговаривая со старым товарищем:

— Будет ветер. Но ночь очень хороша.

Человек кашлянул.

— Спасибо, — сказал он хрипло, как будто с трудом выталкивая слова. И, помолчав, добавил: — Слишком много народу…

Клаустрофобия. Ратлидж прекрасно знал, что это такое.

— Я понимаю.

— Мне вдруг стало нечем дышать, показалось, что я умираю. Всегда одно и то же, но, к сожалению, этого не происходит, я все еще жив.

Он произнес эти страшные слова легко, но Ратлидж знал, что за ними — правда. Он и сам в такие моменты впадал в панику.

— Вы были на фронте?

Человек поморщился, хотя вопрос был естественным.

— Недолго. — И вдруг пошел прочь нетвердыми, но быстрыми шагами, как будто хотел поскорее остаться один, нуждаясь сейчас в одиночестве больше, чем в компании, даже дружеской.

Женщина, наблюдавшая до этого молча, произнесла:

— Он был на войне. Снайпером.

Последнее слово она произнесла с нажимом.

Ратлидж отозвался:

— Снайперы спасали мою жизнь не один раз. И жизни других. Почему это должно меня пугать?

— Из-за этого он изгой в этом городе, — горько сказала она. Лицо ее было в тени, он не видел его выражения, свет из окон «Пеликана» бледным нимбом стоял за ее головой.

— Но почему?

— Он стрелял из укрытия. Это было нечестно. Это было убийство, если хотите. Он не видел того, кого убивал. — Она как будто кого-то цитировала. Ратлидж услышал эхо слов лорда Седжвика, но не был уверен.

— Он убивал из укрытия, верно. Его пуля доставала пулеметчика, который косил наши ряды, а мы были бессильны. Снайперы умели бесшумно передвигаться в темноте, обладали просто звериным чутьем. Затаившись, выжидали, а когда шанс появлялся — делали выстрел. Некоторые их не любили, это было неспортивно. Но когда речь идет о жизни и смерти…