Свидетельство

Понуро плелся вниз по лестнице Кумич-портняжка, так неосторожно упустивший в свое время возможность стать владельцем крупного ателье в центре города «с целым косяком мастеров и подмастерьев» и вместо этого бесславно застрявший в дворниках дома 171 по улице Аттилы. Он шел, и с каждой новой ступенькой жгучее чувство стыда стихало в нем, уступая место ярости. Когда же добрался до своей дворницкой, то готов был взорвать весь свет, включая и горничную Сечи, и симулянта советника, тайного нилашиста, и не имевшую ни одного ковра Шоош, и даже свою собственную жену. «Бросить все к черту! — думал он. — Да, именно бросить! И почему я, дурак, сразу не ухватился за предложение Шиманди! Был бы сейчас адъютантом в его отделении на улице Молнар!»

Для успокоения нервов он выпил еще.

В девять, как обычно, он пошел запирать ворота. Остановился на минуту подышать прохладным воздухом на безлюдной улице. Голова кружилась, гудела, внутри все горело — от гнева и выпитого.

Но Кумич уже принял решение. А ночь стояла темная, без единой звездочки на небе, только на углу улицы теплился тщедушный огонек стрелки-указателя, почти не видный и за десяток шагов. Какой-то человек, светя себе под ноги затененным синей бумагой карманным фонариком, перебирался через мостовую. Было тихо, лишь изредка, с набережной Дуная, доносился гул бесконечной вереницы тяжелых военных грузовиков. Да время от времени прилетал и еще какой-то другой, странный, ни на что не похожий рокот… Кумич прислушался, затаив дыхание, и на миг словно окаменел. «Перепил, видно! — подумал он, но все же снова прислушался. — Ну конечно, перепил!» Пошатываясь, он вернулся к себе под арку и запер на ключ калитку в чугунных решетчатых воротах.

И выпил еще — напоследок.

Прав ведь Шиманди. Колупаешься тут в мусорных ведрах, в то время как… Ведь это же историческое время, ох, какое историческое время!

Посапывая хронически простуженным носом, Кумич начал собираться. Не пробило еще и десяти, когда он объявился на улице Молнар.

Там, после стольких треволнений, хмельной сон быстро убаюкал его, и проснулся он, лишь когда русские орудия заговорили в полную силу.

Главный инженер Иштван Казар вернулся домой поздно. Уже под вечер в депо пригнали на ремонт еще три поврежденных паровоза. Тщетно протестовал Казар, объяснял, что в депо нет ни оборудования, ни людей для такого объема работ: комендант станции, эсэсовец, которого особенно выводил из себя ломаный немецкий язык Казара да еще с сильным алфёльдским акцентом, стучал по столу кулаком и клялся небом и землей, что «пересажает всю эту банду саботажников».

Казару пришлось снова оставить в депо на целую ночь и без того измученных, по многу суток не знавших сна людей. До одиннадцати часов Казар и сам, сбросив пиджак, помогал ремонтникам снимать обшивку котла. А затем все же решился: разделил бригаду на две части и половину послал в дежурку, чтобы люди могли попеременно отсыпаться, хоть по нескольку часов: до семи утра немецкого коменданта можно было не опасаться.

В дежурке, где стояло всего четыре койки, было конечно, невероятно тесно. Там разместилось шестнадцать человек: по двое — на самих койках и по двое — на снятых с них и постеленных прямо на пол мешках с соломой. Но даже так места на всех не хватило, и кое-кому пришлось брести на вокзал и там, среди солдат и гражданских, по многу дней ожидавших отправки, между котомок, ящиков и корзин, привалившись друг к другу спинами, хотя бы сидя, немножко подремать.

Возвращаясь из дежурки, Казар на темном деповском дворе лицом к лицу столкнулся с двумя рабочими. Один из них куда-то катил баллон с жидким кислородом, другой — молодой машинист Юхас — тащил сварочный аппарат и шланги.

— Вы куда это, Эстергайош? Уж не варить ли собрались?

Высокий, худой, как лещ, рабочий с густыми усами смешался, растерянно переглянулся со своим напарником.

— Попробуем, господин главный инженер…

— Да вы что, с ума сошли? Варить бронзу?

И вдруг у Казара мелькнула мысль, нашедшая тут же подтверждение в явном замешательстве рабочих: варить они, конечно, не собираются, а вот дырки прожечь — пожалуй. Отличные круглые дырочки, вроде тех, что проделывают в паровозных топках и паропроводах пулеметные очереди.

Весь сегодняшний вечер Казар испытывал такую ненависть к наглаженному, надушенному эсэсовскому коменданту, что ему впору было и самому кувалдой корежить прибывшие для ремонта паровозы. И все же в эту минуту он оторопел: ведь эти люди головами рискуют — своей собственной, товарищей и его, Казара, головой! Однако его инженерная фантазия продолжала работать — он вдруг ясно представил: пробоины в обшивке котла любому мальчишке подскажут, в каком месте и сколько пуль в действительности прошло через котел!

— Обшивка! — прошептал он хрипло.

Казар не договорил, но Эстергайош понял его и так. Облегченно вздохнул и негромко хохотнул:

— Не беспокойтесь, господин главный инженер, об этом мы позаботимся!

Он покатил было тяжелый баллон дальше, но вдруг передумал, положил его на землю, догнал уходившего уже Казара; наклонившись почти к самому его уху, рабочий прошептал:

— Если что — вы ни о чем не знаете! А мы хоть жизнью наших детей будем клясться, что вы, господин главный инженер, ни о чем даже и не подозревали.

С тупой болью в голове и почти полусонный, Казар уходил со станции. К действительности его вернул глухой, но достаточно твердый оклик:

— Стой!

В лицо ударил свет карманного фонарика. Полевая жандармерия. Казар показал свое удостоверение. Пропустили, но двумя кварталами дальше остановили опять. Хоть и было темно, он все же разглядел щупленького, едва достававшего ему до плеча мальчишку. Неумело придерживая одной рукой непривычный автомат, патрульный направил на Казара свет фонарика и сказал:

— Попрошу документы, брат!

По голосу тоже без труда угадывался подросток, совсем еще школьник. То ли из-за неопытности, то ли из за желания насладиться полнотой данной ему власти — но мальчишка проверял документы по меньшей мере четверть часа. Не удовлетворившись удостоверением железнодорожного служащего, он потребовал листок о прописке и все остальные документы, что были при Казаре. Затем стал выяснять, как зовут отца, мать, место рождения, место прописки, спросил, откуда идет, куда и почему так поздно. Казар нетерпеливо переминался с ноги на ногу: проходит время, дома его ждет, не ложится спать жена; с обеда у него не было во рту ни крошки, а к шести — половине седьмого утра — во всяком случае, до прихода коменданта — нужно снова вернуться в депо…

Пока Казар добрался до улицы Алагут, стояла уже глухая ночь. Откуда-то из Крепости донесся бой башенных часов. Казар осторожно, стараясь не шуметь, отпер дверь, на цыпочках проскользнул на кухню, потрогал, на месте ли светомаскировочные ставни, и повернул выключатель.

Ужин разогревать не стал, холодным, прямо из кастрюли, поел жаркого с грибами.

Напрасно снимал он туфли еще в передней: Клара не спала, ждала его, читая в постели.

— И где же это ты так поздно пропадаешь?

— Не от меня зависело, дорогая. Рад, что вообще удалось домой вырваться…

Казар, огромный, сильный, жалко съежился, оправдываясь перед женой. С виноватой улыбкой на заросшем щетиной лице он принялся что-то рассказывать о трех паровозах, но Клара уже не слушала; она продолжала читать. Только на лбу ее осталась суровая складка. В такие минуты становилось заметно, что она уже не очень молода и не так уж хороша собой, что чересчур острые черты узкого ее лица в обрамлении иссиня-черных густых волос хотя и придавали ей какую-то особенную своеобразную красоту, через пять, самое большее десять лет должны были превратить ее в старую, злую ведьму.