Свидетельство

Лайошу Сечи не очень нравился весь этот разговор. Однако из вежливости, раз уж согласился принять роскошные по этим временам подарки — табак, бумагу и зажигалку, — он счел нужным поддержать его:

— А откуда вы сейчас?

— Откуда? — снова засмеялся своим странным сухим смехом полицейский. — Как то есть «откуда»? Из пекла! Я, правда, не спрашивал вашего мнения, сударь, о происходящем вокруг… А скорее всего и у вас его нет, как у большинства людей в нашей стране. Но я скажу вам свое мнение… Может быть, оно еще и вам пригодится. Вы, как я вижу, молоды. А мне теперь все равно. Я хоть начальнику своему мог бы это все высказать! — Речь капитана, его голос и смех стали более взволнованными, быстрыми. — Вот послушайте: служил я в полиции, но — где? В контроле за нравственностью. Носил пистолет, но как? Никогда и не вспоминал, что он у меня на боку… И вдруг выясняется, что я — офицер вооруженного подразделения! Делают из меня командира взвода!.. И знаете, что это за взвод? Семь полицейских!.. И с этим взводом извольте защищать Маргитсигет! Пистолетами… Вы представляете? Этими нашими дерьмовыми пистолетами. На каждый пистолет по пяти патронов… Вы же знаете, какая мразь эти наши пистолеты!.. Из них даже самоубийце не покончить с собой… А кто против нас? До зубов вооруженный батальон русских. И каким оружием! Ведь русский автомат с дисковым магазином — чего тут скрывать — лучший автомат в мире. Семьдесят два патрона в магазине. И бьют точно, что тебе любая длинноствольная винтовка. Вы представляете? Я уж не говорю об их пушках, минометах, ручных гранатах, пулеметах — только об оружии ближнего боя! С паршивеньким «фроммером» при пяти патронах восемь полицейских в своих черных шинелях на заснеженном Маргитсигете — картинка! Весь мой «взвод» они перестреляли, как куропаток. Между прочим, мы были арьергардом. Немцы уже смылись. Просто слов нет выразить, как это все называется! — Капитан вздохнул, как-то странно, навзрыд. — Восемь полицейских, и больше никого… Но ведь какие из нас вояки! Сидели, заполняли бланки о прописке, записывали анкетные данные, составляли рапорты… Чиновники — только и всего! Сержант, старший сержант… Чиновники — говорю я вам! Вот из кого состоял мой взвод… В конце концов остались мы вдвоем: я и еще один старичок — старший сержант. И вдруг как бабахнет!.. «Господин капитан, — кричит мой «солдат», — немцы мост взорвали!» Бежим мы назад: от куста к кусту, от сугроба к сугробу — а моста уже как не бывало. И тот узенький переход, что с моста на остров вел, тоже взорвали. Что нам было делать? Кричать — нельзя. Благо стемнело. Русские осторожнее стали наступать, медленнее. Они же не знали, что нас всего двое. Не знали, минирован остров или нет. А мы бегаем по берегу… С отчаяния попробовали даже вплавь добираться, забрели в воду. А она — ледяная. Ну, нашли мы наконец рыбачий челнок, сели. Весла нет, сначала руками гребли, потом сиденье вынули. И между льдинами пробираемся. Русские услыхали всплески — огонь по нас открыли. Подстрелили моего старшего сержанта, он так с дощечкой-сиденьем и вывалился за борт. А тем временем немцы взорвали и будайскую половину моста. Ужас, скажу я вам! Ужас, что было! Выломал я еще одно сиденье и кое-как добрался до берега возле площади Дёбрентеи. Тут меня немец один пулей встретил, хорошо еще — не попал… а я немецкий знаю, объяснил ему. Вот что произошло со мной сегодня вечером…

— Значит, взорвали мост Маргит? — спросил Лайош. — Всю будайскую половину?

— Да.

— Зачем же? Ведь пештскую часть еще в ноябре подорвали. Разве мало было этого? Все равно же войска по мосту не могли бы пройти.

— А почему им не взорвать? Ведь это же венгерский мост, не германский! — Капитан вздохнул. — Взорвали, говорят, и остальные все… Идут русские, наступают, зачем же немец будет оставлять им целыми мосты? А мы? Мы не в счет. Разве мы в счет? Из пяти патронов, что дали нам на каждого, в двух случаях — осечка… А потом не дочистишься, пока этот проклятый «фроммер» снова стрелять сможет. Они могли бы с таким же успехом и рогатки нам выдать! Что мы для них?.. Так чего же нам ждать от неприятеля, если «приятели» с нами так обращаются… — Капитан вновь завозился, приподнялся на своей лежанке. — Я весьма реально смотрю на вещи. Русский человек — хороший человек. Еще в ту войну довелось мне со многими русскими военнопленными разговаривать. Хороший народ: честный, набожный. Они и сейчас такими остались. Коммунисты — это только верхний слой. Да и те не таковы, как их у нас расписывают… Коммунисты, если сказать по правде, — идеалисты! Но какие бы они там ни были, после того, как мы на них напали, натворили всякого свинства — и на Украине и повсюду, после того, как люди отсидели четыре года в окопах, — чего же от них ожидать? Да будь на их месте ангелы, спустившиеся с неба, то и они не выдержали бы, осатанели бы! И я понимаю русских… Месть — чувство, естественное для человека. Любой мудрец, любой стоик до тех пор остается мудрецом и стоиком, пока у него не забурчит в животе от голода, пока он не обовшивеет, сидя который год в грязном, холодном окопе, пока не обесчестят его мать, дочь, не убьют детей, не подожгут кровли над его головой… Нет, не верю я, чтобы кто-то и после этого остался мудрецом и стоиком. Не верю!

Полицейский помолчал.

— Мы где-то оступились, сделали неверный шаг. Малый народ — мы влезли в драку больших… А порядок ведь всегда один: взрослые дерутся, мелюзгу из кабака вон! И вообще мелюзге нечего шляться по кабакам! К чему нам это?.. Послушаешь наших вождей: чего только не наговорят! И выглядит ведь все это правдой, если, конечно, не замечать, что чем-то, самой малостью, их правда отличается от правды. Один раз они сказали эту «почти правду», другой раз… И так все время, — а мы им верили, все свои расчеты строили на их полуправде. Страшное дело, скажу я вам…

Капитан снова задумался и надолго умолк. Сечи уже было задремал, как вдруг он заговорил снова:

— Может быть, вы даже посмеетесь надо мной, если узнаете, что я, полицейский офицер, по призванию, по душевной склонности — столяр-краснодеревщик… Конечно, я только мелочь всякую мастерю: шкатулки, тонкие инкрустации В этом роде, одним словом… В подарок друзьям. И для себя. Но я всю жизнь мечтал делать уникальную мебель. У меня много проектов… В общем, ведь у каждого свое чудачество, полагаю, вам это понятно. Я вам говорил: женился я в сорок… Так ушла вся моя жизнь: служба, а затем, чтобы забыть всю связанную с ней грязь, — работа с деревом, красным, белым или в разводах, как, например, явор… Посмотришь на иную доску — все как положено: жилки бегут, сначала рядышком, одна подле другой, а потом понемножку расходиться начинают На маленькой дощечке, какой-нибудь крышечке от шкатулки, этого расхождения и не заметишь. Но кто в дереве толк понимает, тот знает: маленькое отклонение чем дальше — все больше и больше становится, а в конце-то его — сучок… Вот так и мы в сучок уперлись… До поры до времени слова рядышком с правдой бежали, а потом… мало-помалу расходиться начали. Самую малость, неопытным глазом и не заметишь… Эх! Я в первую войну юнкером был. После демобилизации поступил на юридический, взяли меня в полицию помощником референта. Нешуточное дело по тем временам, рад был… И вдруг — сучок! Чего же я могу еще ждать? Mitgefangen — mitgehangen… [39] Там уж не станут спрашивать: кто таков, чего хотел, как впутался во все это, куда шел? Изловили вместе — вместе и на перекладине болтаться! Так-то, сударь…

39

С кем воровал, с тем и в петлю попал… (нем.)

Капитан опять помолчал.

— Говорят, немцы прорыв готовят. Все возможно… За эту войну у них много сумасбродных планов родилось. А я так скажу: «прорвемся» мы разве что из огня да в полымя! Возможно, кое-кому и удастся. А я, на моих-то старых, отечных ногах!.. С пистолетом? Даже если мне выдадут еще пять патронов к нему… Вот уж, право!.. Смотрите-ка! Да здесь какой-то дамский халат, еще духи не выветрились… Ну, пойдет и он в изголовье. Вы не заснули, сударь?

— Нет! — отозвался Сечи, у которого еще жужжали в ушах монотонные слова капитана, хотя смысла их он уже почти не улавливал.

— Я хотел попросить вас кое о чем. Если только не рассердитесь…

— Пожалуйста.

— Выдали нам жетоны… да вы знаете, на какой случай… Там фамилия, чин, номер части и адрес обозначены. Не хотел бы я, чтобы он в руки могильщику какому-нибудь угодил… Кто знает, что будет за человек… — Капитан нашарил в темноте руку Лайоша и вложил в нее небольшую жестянку. — Не откажетесь? — спросил он тихо. — Вы, сударь, хороший человек. Ведь взялись же выполнить просьбу бедной вдовы в такое адское время!.. Может, и мою выполните. Передадите, когда… словом, после… Вы понимаете меня?.. Жена моя, бедняжка, совсем еще молодая женщина, — запинаясь на каждом слове, продолжал капитан. — На восемнадцать лет моложе меня. К чему же ей ждать меня понапрасну? — Полицейский умолк, протяжно вздохнул. — Я все болтаю и болтаю — спать вам не даю… А вы наверняка устали. Да и я устал… Я очень устал. Ну, спокойной вам ночи!

В темной, закрытой от всего мира комнатушке Лайош крепко проспал до позднего утра. А когда проснулся, капитан уже исчез.

Улица встретила его холодным, но ясным утром. Изредка на мостовую плюхались мины. Туман уже почти рассеялся. Лайош перебрался через улицу и, инстинктивно прижимаясь к стенам домов, стал пробираться в сторону Хорватского сада. Издали посмотрел на дом, где он провел ночь. Верх его основательно пострадал от бомбы: уцелел четвертый этаж, зато не было ни третьего, ни второго Паркетный пол второго этажа, будто блин с края тарелки, свесился до самой мостовой на битумной лепешке подклейки. В другом месте над улицей, зацепившись за что-то одной ножкой, висел рояль — удивительно легко, словно невесомо. С земли было видно, что крышка у него открыта, а внутри все забито штукатуркой. И вся комната была теперь как на ладони с ее изящными обоями, картинами, подвешенными к позолоченной рейке пейзажами, натюрмортами, портретом старика и дипломом в большой раме…

А в самом углу комнаты, на пояске с дамского халата, привязанном к притолоке двустворчатой двери, висел его ночной знакомый, капитан полиции.

В полном благоговении перед собственной кончиной, он снял с себя свою черную, похожую на горшок, офицерскую шляпу и положил внизу, на порог комнаты. У капитана были иссиня-черные волосы. Вероятно, красился, чудак, ради своей молодой жены. Теперь он казался частью этого обрушившегося дома, чьего-то разбитого, уничтоженного жилого очага… Охваченный неприятным чувством, Лайош отвернулся и пошел прочь. Да и кстати: минометный огонь крепчал.

Только под вечер Янош Шиманди сообразил, что попал в западню.

Несколько дней назад он узнал: русские прорвались в районе Юллёйского проспекта, улицы Радаи и вдоль набережной, и фронт теперь проходит через площадь Кальвина и где-то по прилегающим к таможне улицам. Шиманди срочно отправил связного в Буду. Нарочный возвратился на другой день с приказом: оставаться на своих местах, никакой паники, обо всем их уведомят своевременно.

К этому времени нилашисты Шиманди уже «ликвидировали» всех своих арестованных и занялись добычей продовольствия в центральных магазинах города. Запаслись на несколько дней и теперь просто сидели и ждали приказа. Слушали Deutschlandsender [40] , играли в карты, пьянствовали.

40

«Голос Германии» (нем.) — фашистская радиостанция.

И вот однажды вечером приказ пришел. Его принес незнакомый капитан со свастикой на рукаве, в сопровождении двух других офицеров забредший в убежище на улице Молнар. Капитан осмотрелся в прокуренном подвале и голосом, полным изумления, воскликнул:

— Братья, что же это такое? На площади Кальвина бой кипит, а вы здесь рассиживаетесь?! Кто командир? Сколько вас?

Шиманди, смутившись, вскочил на ноги, козырнул капитану и от имени двадцати трех своих молодчиков доложил:

— Мы — подразделение охраны порядка.

— Порядка! — взревел офицер. — Что за чушь вы порете, брат? Где вы его охраняете? В десятке метров от передовой? Вы болван, брат!

Шиманди покраснел, как рак, но не посмел огрызнуться.

— Немедленно отправляйтесь на передовую! За мной, марш! Ну, над чем вы раздумываете? Взять боеприпасы, провизию! Вполне возможно, что смены не будет и двое суток…

Дом на углу Кечкеметской был весь в дыму и огне. Он озарял улицу зловещим ржавым светом. Вокруг шла неистовая пальба. Нилашисты Шиманди поднялись на второй этаж одного из соседних жилых домов. Капитан крикнул в темноту пароль, и они один за другим вошли в квартиру без дверей, спотыкаясь о скатанный к порогу ковер.