Свинг

Мама родом из Белоруссии, из Орши. В Казань приехала учиться медицине: еще совсем ребенком под столом «лечила» кукол, сшитых из тряпок. Семья была страшно бедной. Дед Яков-Израиль — профессиональный революционер, эсер, сапожник и флейтист. Он — идейный революционер. Занимался распространением прокламаций. Прятал их в маминой колыбельке. Когда приходили с обыском жандармы, к кроватке ребенка не прикасались. Из-за постоянных мотаний по революционным делам простыл, заболел туберкулезом и в тридцать три года отдал Богу душу, оставив двадцативосьмилетнюю вдову с пятью девчонками, старшей из которых было семь, младшей маме годик. Маму дед назвал по-русски — Евгенией — в честь погибшего друга, тоже революционера.

Семью подымала бабушка Мэра-Ита: день и ночь спина ее была согнута в шитье. Портнихой была первоклассной: шила и верхнее, то есть пальто, и платья. Обшивала оршанских модниц. Тем и заработала астму. За шитьем иногда пела. Голос был хороший. Мэра-Ита пела не только грустные еврейские песни, но и «Варшавянку». Мама в нее пошла. И я, подлая, будучи уже большой, часто «приказывала»: пой! Мама пела:

Пара гнедых, запряженных с зарею, Тощих, голодных и грустных на вид, Вечно бредете вы мелкой рысцою, Вечно куда-то ваш кучер спешит.

А то и более веселое:

Мы кузнецы, и дух наш молод, Куем мы к счастию ключи! Вздымайся выше, тяжкий молот, В стальную грудь сильней стучи.

У мамы могла быть совсем другая судьба, если бы Мэра-Ита ее отдала. Отдала бездетной генеральской паре, которую встретила в Питере, куда привозила Женю на операцию. Когда в девятьсот тринадцатом вышла на питерский перрон, поняла, что в городе еврейский черносотенный погром. Попросила помощи у русского рабочего. Тот откликнулся. Повел к себе домой, потом пристроил портнихой к одному генералу. Генерал с женой и ходили к Жене в больницу, когда та год лежала в гипсовой кроватке. Бабушка уехала в Оршу: там тоже оставались малые дети. Генерал с генеральшей носили необыкновенные подарки и сладости, стараясь приручить Женю. Только не отдала Мэра-Ита ребенка, сказав: «Как все, так и она…»

Если бы не хромота, мама могла бы стать певицей, артисткой, но не судьба. Зато замечательный врач из нее получился. И все — благодаря революции: черта с два девчонка из бедной еврейской семьи смогла бы поступить в Казанский университет.

А папа не из бедненьких, хотя и не из богатых. Дед со стороны отца был весовым мастером. Весы большие чинил на всей Самаро-Златоустской железной дороге. Подряд держал, имел рабочих. Происходил из варшавских мещан, поляков. Приехал в Уфу на заработки. Поляки тогда ехали осваивать сибирские земли, а Уфа считалась Сибирью. С молодой женой и дочкой дед жил вначале в землянке, но очень скоро построил один дом, потом второй, насадил два сада. Бабушка Паулина была православной и, конечно же, не работала, детей растила. Отец, как и мама, младший в семье.

Пришла революция, и семья распалась. Дед не захотел примириться с новой властью, уехал на Запад, в Варшаву. А бабушка связалась с баптистами, они ее зимой в проруби крестили. Заболела рожей. От рожи и умерла. Папа остался со старшей сестрой, которая к тому времени и замужем побывала, и разошлась. Учительствовала. Кстати, была антисемиткой. Маму в штыки приняла.

У папы был прирожденный математический ум. Окончил Уфимский пединститут, но его тянуло в науку, в неизведанное. Вот и подался в Казанский университет на химфак. Приняли сразу на третий курс. Жил на квартире у хозяев, которые на Пасху заставили его впервые выпить водки. Проснулся в непотребном виде. С тех пор дал зарок: никогда не брать в рот спиртного. Ничего, кроме сладкой наливочки собственного приготовления, не пил. В двадцать восьмом они с мамой встретились на одном из студенческих вечеров. Мама пела. Отец влюбился и любил всю жизнь: мама ведь еще и умницей была.

Окончив университет, отец остался на кафедре органической химии. Эта наука, изучающая превращения веществ, сопровождающиеся изменением их состава и строения, сразу захватила отца. Днями, а иногда и поздними вечерами просиживал в лаборатории. Органическая химия, занимающаяся структурой белков, нуклеиновых кислот и других сложных соединений, начала бурно развиваться и у нас в стране. Для отца это было увлекательно и перспективно, ему прочили научную карьеру.

В университете в то время на химическом факультете работал папин однофамилец — Энгельгардт Владимир Александрович, ставший впоследствии знаменитым академиком, основоположником молекулярной биологии. Он был лет на восемь старше отца, но уже доктор наук, профессор. По работе они не контактировали, но однажды Владимир Александрович стал выяснять у отца, не родственники ли. Оказалось, нет. Владимир Александрович принадлежал к немецкой ветви Энгельгардтов, папа — к польской.

Из Германии в университет на имя Энгельгардта прислали толстый каталог химической посуды и приборов. На немецком языке. Так как не были указаны инициалы, каталог принесли папе. Он понял, что не по адресу, и понес книгу Владимиру Александровичу. Тот, посмотрев на папин халат весь в маминых штопках, на парусиновые туфли, тоже заштопанные, галантно воскликнул: «Коллега, я дарю его вам!» Папа, конечно, стал отказываться от столь дорогого подарка, но профессор настаивал. Этот каталог жил у нас до самой войны, и мне разрешали его листать, когда я хорошо себя вела и когда были чисто вымыты руки.

Маму в мае тридцать второго, после окончания, назначают участковым врачом на станцию Юдино. Это недалеко от Казани, но все равно ей приходится вставать в пять утра и ехать до вокзала, а потом на местном паровичке. Мама выматывается до основания, а мне нет еще и года. Мной занимаются няньки и отец. Папа говорит, что так долго продолжаться не может и надо идти в горздрав и просить какую-то другую работу. И о, счастье! Маме предлагают ординатуру в Шамовской клинике, которую когда-то построил богатый купец Шамов. Она на горе, в Суконной слободе. Одна из лучших в городе клиник, и руководит ею Абубакир Гиреевич Терегулов. Хотя денег платят совсем копейки — меньше, чем в Юдино, мама со всем прилежанием окунается в новое дело, а его много: врачи в то время не только ведут больных, но и сами делают клинические анализы. Мама снова приходит поздно, но хоть не так рано встает и не так сильно устает.

Все идет, как нынче говорят, путем, все неплохо, но… Всегда возникают проклятые «но». В Пассаже, в одном с нами коридоре, живет бывшая лавочница с сыном. Толстая неопрятная тетка с неизменной папиросой в зубах. Она ненавидит маму за то, что та — еврейка, комсомолка и врач, а на меня шипит, как змея, когда видит в коридоре: «У!., жидовское отродье…»

На кухне старается как-то обидно уколоть, а когда случается то, о чем сейчас расскажу, заявляет, что мама — убийца.

Уже говорила: в комнате напротив живет пара — Людмила Павловна и Алексей Иванович. Меня они привечают. И вот однажды вижу, как дверь в их комнату распахнута, а Людмила Павловна, очень бледная, с закрытыми глазами и свесившейся рукой, откинулась на спинку кресла. Алексей Иванович бегает около нее, как безумный. По комнате расхаживают три дяденьки в военной форме. Произносится слово «отравилась». Мама выбегает из нашего «пенала», хватает меня за руку и уводит, еще и подшлепнув, а я ничего не могу понять. Вечером они с папой тихо разговаривают, и я узнаю, что к Людмиле Павловне ходили какие-то люди, раскрыта какая-то организация, и Людмила Павловна покончила с собой.

Бывшая лавочница во всеуслышание на кухне заявляет, что это — жидовские штучки, что отравила ее Женька Энгельгардт. Алексей Иванович, встретив маму в коридоре, говорит: «Вы убили мою жену, теперь я убью вашего ребенка». Мама пытается что-то объяснить, но понимает: все бесполезно. Вперив в пространство безумный взгляд, он и слышать ничего не хочет. Как врач, мама понимает: свое намерение исполнит. Она идет к следователю, и тот, внимательно выслушав, советует: «Немедленно, немедленно уезжайте! Бросайте все и уезжайте». В несколько дней собравшись, бросив любимую работу, уезжаем. Уезжаем в Комсомольск-на-Амуре, где идет огромная стройка и где нужны специалисты, но предварительно решаем заехать в Бобруйск, в Белоруссию, к маминой старшей сестре тете Цыле, с которой обо всем случившемся надо посоветоваться.

* * *

«Только через мой труп, только через мой труп», — говорит тетя Цыля и очень сердится на маму, когда та пытается возражать. Дело в том, что родители потому решили податься в Комсомольск-на-Амуре, что город строится, и специалисты нужны. Но тетя Цыля и дядя Юда, ее муж, считают, что забираться в такую глушь незачем, можно прекрасно устроиться в Бобруйске.

Бобруйск — районный город Могилевской области, стоит на реке Березине. Есть старая крепость, построенная еще во времена нашествия Наполеона. Город тоже расстраивается, в частности построен военный завод, производящий спирт для авиационной промышленности. Завод называется гидролизным, а гидролиз — это обменная реакция между веществом и водой. Гидролизная промышленность, начинающая развиваться в стране только-только, основывается на химической переработке растительных материалов. Из непищевого сырья — отходов лесозаготовок, лесопиления и деревообработки — вырабатывается этиловый спирт, который пить нельзя — отравишься, а в промышленности на него спрос большой. Директор завода Вайнер — хороший знакомый дяди Юды, и папа вместе с дядей, который работает заместителем директора мебельной фабрики, топают на завод. Когда Вайнер узнает, что папа — выпускник Казанского университета, сразу дает добро. На следующий же день отец уже на работе: старший сменный инженер с весьма и весьма приличным окладом.