Свинг

А иногда и лирическое:

Ночь светла, над рекой Тихо светит луна, И блестит серебром Голубая волна…

Сережа был местный, кокчетавский. Учились в одном классе, и учил нас его отец — литератор и его сестра — географичка. Мать Сергея была директором начальной школы. У них была большая семья.

Я тоже нравилась Сергею, и каждый свободный часок старались провести вместе.

Прожив много лет на свете, пришла к выводу: интимные отношения между женщиной и мужчиной делятся на Любовь, секс и проституцию.

Любовь — сродство душ, нечто духовное и возвышенное, когда друг за друга готов умереть, претерпеть страдания, муки. Любовь — то, что преображает жизнь, делает ее необыкновенной, когда близость физиологическая где-то там, далеко, а главное — видеть, любоваться, радоваться, чувствовать полное духовное слияние. Любовь воспета тысячами поэтов, и мне нечего к этому прибавить.

А вот секс — то, что происходит у кошек, собак и прочих четвероногих. Это полная физиология, и люди, занимающиеся сексом, ничем не отличаются от животных. Заниматься сексом можно, а вот заниматься любовью, как иногда говорят, нельзя. Это оскорбительно для Любви.

У нас с Сережей была Любовь, Любовь, настигшая нас в достаточно раннем возрасте. А события развивались так. В седьмом классе, когда две кокчетавские школы разделили на мужскую и женскую, Сергей сильно заболел и пропустил полгода. Ему пришлось отстать от меня. Когда я заканчивала десятый класс, он только завершал девятый. Ехать учиться вместе не могли, но решили, что он приедет в тот же город годом позже и поступит в медицинский институт. Стать врачом его уговорила моя мама. Однако злой рок не дремал: его мать заставила через год ехать не в Казань, а в Свердловск. Боялась, мы сразу поженимся, а я была дочерью сосланных и к тому же по паспорту еврейкой. Мы увиделись лишь через много лет, когда был он уже второй раз женат, имел троих детей, а счастья не было. Мы увиделись, когда я приехала на могилу отца. Он плакал, осуждал себя, но ничего изменить было невозможно: оба были несвободны. Через год, в шестьдесят шестом, он умер — утонул в озере во время охоты при странных обстоятельствах…

Когда получала паспорт в ноябре сорок седьмого, мне не поставили штамп «Разрешается жить только в городе Кокчетав». Наверно, «подсуетился» майор Виноградов, о котором уже говорила. Экзамены весной сорок девятого сдала на «отлично» и, как ни пытались зажать, все-таки наградили золотой медалью, которая тогда давала право поступать без экзаменов. Послала документы в Казанский университет на филологический факультет. Папа, хотя и робко, пытался уговорить стать врачом, а мама почему-то молчала. Много позже спросила ее, почему. Она ответила: «Настоящее врачевание — тяжкий и горький труд». Уж она-то знала это как никто другой. Потом, конечно, я жалела: медицина всю жизнь была предметом моего интереса.

Пятидесятые и все остальные…

Первый курс в университете достается тяжело: никогда не жила одна среди чужих. Мне не было и восемнадцати. На первой квартире обкрадывает хозяйский сынок: съедает всю еду, которую покупаю. Лишних денег нет, и тело покрывается чириями, глаза — ячменями. На второй квартире хозяйка комнаты Мария приводит пьяного хахаля, и полную ночь горит свет: они выпивают, разговаривают. Иногда парни-юристы, что снимают комнату у соседки, выкидывают хахаля на мороз. Только на третьем курсе дают место в общежитии. Становлюсь полноправным членом шестикоечной комнаты.

Кроме каждодневных восьми часов лекций, с трех до одиннадцати вечера сижу в читалке. Никто так не сидит. Но мне некуда деться, а потом — интересно заниматься: оценки должны быть только отличными. Ребята и девчата подтрунивают, но я плюю. Только одна девочка понимает — Зельфа Альмухамедова. Именно она однажды приводит меня к себе домой, и я впервые за многие месяцы отогреваюсь душой.

Мама ее, невысокая, очень худенькая, с каким-то светящимся и очень бледным лицом, производит впечатление цветка, который вот-вот сломается. Назия Хатыповна встречает приветливо, предлагает пройти, раздеться. В небольшой комнате, немалое место в которой занимает печь с топкой чуть ли не у самой входной двери, стоит несколько предметов мебели — только самых необходимых. Сидя на корточках, Назия Хатыповна ловко орудует в печке кочергой и ухватом. Уже через много лет, когда становимся совсем немолодыми, узнаю от Зельфы, что Назия была дочерью потомственного муллы, муллы в тринадцатом колене, человека очень просвещенного, ратовавшего за дружбу татар с русскими, за сближение светской и религиозной властей. В советские годы его, муллу, конечно же, арестовали и сослали, но недалеко, не в Магадан, а поближе, и в этой ссылке он подружился с русским священником. Значит, вера не мешает приятельству, когда все по-людски.

Закончив татарскую школу, Назия уехала к родственникам в Казань — большой город манил молодых: хотелось учиться. И она окончила техникум, связанный с биологией и сельским хозяйством. Здесь и встретилась с Мазитом, отцом Зельфы, учителем математики. Жили страшно бедно, впроголодь, особенно когда появились девочки: Ильфа и Зельфа. Во время войны сырой полуподвал, в котором была контора Назии, совсем ее доконал: заболела туберкулезом и пиелонефритом. Вся изболевшаяся, умерла сорока восьми лет.

Тогда, в первое посещение, была представлена и отцу Зельфы — Мазиту Ифатовичу, который полулежал на широкой супружеской кровати под красным стеганым одеялом и тихонько что-то бормотал. Как потом оказалось, решал математические задачи. Мазит Ифатович раза в два потяжелей супруги, но тоже очень приветливый. Он сразу обратился ко мне с вопросом: «А ну, скажи, какой основной закон социализма?» Я теряюсь, а он быстро и коротко говорит: «Очередь». Потом прибавляет: «Да, да, Советская власть дала мне, татарину, все, но я очень не хочу дожить до коммунизма». Хитро улыбнувшись и подмигнув, прикладывает палец к губам.

Мазит — сын учителя из Уральска. Еще в очень раннем возрасте обнаруживает способности и любовь к математике. Так же, как Назия, едет в Казань: Уральск — глухая провинция. Устраивается рабочим на обувной фабрике. Учится на рабфаке. Здесь и замечает его профессор Парфентьев — необыкновенный математический дар. Не имея высшего образования, в тридцать пятом защищает кандидатскую, в тридцать седьмом — докторскую диссертацию. Тридцати трех лет становится заведующим кафедрой математики в пединституте, в войну просится на фронт, но не берут. Наверно, жалеют национальные кадры: таких талантливых, как Мазит, во всяком народе не так уж много.

Я — не затворница: когда в университете устраивают вечера, хожу. Юлдуз Бурнашева на них поет:

Ток буенча зэнэр йолдыз янды Мин утырган тэрэз каршымда. Тан аткач та якты бер оз Калды шул йолдыздан Минем башымда.

«Всю ночь светила голубая звезда / в окно, у которого сидела я. / Она оставила свой яркий след в моей душе…»

Но главные часы провожу все-таки в читалке. Ни о каком обеде не идет речь. На четырнадцать вузов Казани — всего одна студенческая столовка. В ней подают страшную бурду, а потому — покупаю сто граммов печенья и сто граммов конфет «подушечек», и… вперед! По многим предметам учебников нет. Читаю первоисточники, анализирую, думаю, высказываю свое мнение преподавателю. Учеба тогда была построена на размышлении, а не на начетничестве. Правда, «Краткий курс» товарища Сталина полагалось знать почти наизусть. Но память была хорошей.

Первый курс пролетает, как мгновение. В двенадцать ночи только успеваю голову донести до подушки; в половине восьмого — подъем. Встаю легко. Голова занята только учебой. Единственная неприятность — немецкий и старославянский языки. Здесь надо зубрить.

Музыку любила всегда и еще до войны узнавала по радио даже сложные мелодии. В Казани пристрастилась к Консерватории. Туда — на самые задние места — можно пройти по студенческому билету. И, не афишируя, потихоньку ото всех бегу слушать Брамса и Бетховена, Моцарта и Генделя. Мир преображался. Забываю обо всех горестях. Господи! Какое же блаженство…