Свобода – точка отсчета. О жизни, искусстве и о себе
Шрифт:
На родине родина была трагична, пусть трагикомична, но кощунственно было помыслить, что она смешна. Какое там, когда «Архипелаг ГУЛАГ» — да еще в шестой машинописной копии — на одну ночь.
Смешная Россия вся, кажется, осталась в сочинениях Бухова, Аверченко, позже Ильфа — Петрова, Зощенко, а из них на долю моих современников вычленилась одна сатира. <…>
Третья волна, прошедшая ускоренный процесс гласности и перестройки на более приспособленной для этого американской почве, во многом предугадала идеологические метания метрополии. Мы перестали стесняться денег и научились стесняться любви к Тургеневу. Мы установили американца на ступени эволюции между человеком и серафимом, стремительно разочаровались в нем и снова зауважали. Мы пережили бум разоблачительства, разгул эротики, безудержность мата, газетно-журнальную лихорадку. И мы на десяток лет раньше стали смешными.
Тут, правда, есть разница: смешны мы или угрюмы — не важно.
Значение сводится к житейской истине: смешно — значит, не страшно.
Нет ничего смешнее на свете, чем вид садящегося человека, из-под которого вдруг убрали стул. Таких высот комизма не достиг ни один юморист или сатирик. И не достигнет — потому что его построения умозрительны, а в ситуации со стулом перед нами философский этюд, разыгранный живой жизнью: карнавальный кувырок, меняющий устоявшиеся представления и социальные знаки. «Смех есть аффект от внезапного превращения напряженного ожидания в ничто» — эта формула Канта у Салтыкова-Щедрина звучит так: «Добрые люди кровопролитиев от него ждали, а он чижика съел!»
Когда на Красной площади сел самолет Матиаса Руста, мир повалился в корчах от хохота: на его глазах сел мимо стула толстый, важный, в черном костюме, с суровым лицом и тяжелыми кулаками. Какие там кровопролития — чижика не сумел съесть. Мир задыхался от смеха, боясь признаться себе, что это состояние болезненно напоминает прежнее, когда он задыхался от страха.
Держава терпела поражения и раньше, но совсем по-другому. Когда Кеннеди в 62-м переиграл Хрущева в Карибском кризисе, человечество замерло в ожидании конца — тут смех мог быть лишь истерическим. Пустяковый эпизод с Рустом породил исторический смех — такого на памяти века еще не было. «Смех естественно является только тогда, когда сознание неожиданно обращается от великого к мелкому» (Спенсер) — высвобождается энергия, накопленная десятилетиями затаенной боязни, неискреннего дружелюбия, показной небрежности. С облегчением вырывается воздух: «Бурбон стоеросовый! Чижика съел!», «Олух царя небесного! Чижика съел!» — и даже, по-иностранному, как и подобает иностранцам: «Чижика съел!» Что означает это самое: «Возможно ли не рассмеяться, друзья?»
Не рассмеяться невозможно. И над депутатом, искренне не понимающим, почему рубль не равен доллару. И над идеей ввести налог на половую жизнь. И над проблемой проблем: принимать ли в дворянские общества, разросшиеся реликтовыми грибами, бывших коммунистов и настоящих евреев. И над предложением заграничного эксперта решить валютные трудности, выкопав медный стержень, бездельно протянувшийся под землей от Москвы до Ярославля. И над проектом создания при Министерстве культуры курсов гейш. И над дошкольной эротикой и детсадовским матом. И над трогательным доверием к астрологии и хиромантии: «Для участия в эксперименте вам надо будет прислать в редакцию отпечаток обеих рук и первых фаланг всех десяти пальцев», и над безоглядным восторгом перед Америкой и безоглядным ее поношением. И над внезапной любовью к генералу Власову, атаману Бандере и полковнику Гордиевскому. И над плачем знаменитого поэта о свирепости режима, не пускавшего его на банкет в Копенгаген. И над рекламой, заново осваивающей русский язык: «оплата по факту», «широкий выбор принтеров, плоттеров, сканеров и стриммеров», «Экстравагантная, Легкомысленная и вгоняющая в дрожь Волшебством, Игрой, Риском, Азартом! Только ты могла сначала стоять на костре, а потом продолжить свою карьеру на сцене роскошного казино в Лас-Вегасе! Смотрите на экранах страны! Творческое объединение «Инициатива» из Перми».
Над всем этим нельзя не рассмеяться. И слава богу. Смешно — значит, не страшно.
Хотя вроде бы ясно, что ракеты по-прежнему нацелены в те же — то есть все — уголки земного шара. Но важнее геополитических — социопсихологические изменения, которые, хочется думать, не дадут ракетам взлететь. Мотив неоправдавшегося ожидания, лежащий в природе комического, здесь носит позитивный характер: не дай бог, чтоб сбылись прогнозы своих и зарубежных пророков. К счастью, они не оправдались, и мы с облегчением простим и ЦРУ его предсказания имперской экспансии, и Солженицыну констатацию поражения Запада в третьей мировой войне.
Мы извиним их с радостью и смехом, который есть показатель душевного здоровья, и если прежде существовало табу на смех, то это было ненормально.
Во все времена смех носил сакральный характер, ему приписывали способность увеличивать жизненные силы (что в наше время выразилось в формуле «Пять минут смеха — двести граммов сметаны»). Смех сопровождал обряд инициации — символического нового рождения — и даже помогал воскрешению из мертвых. Трудно удержаться от искушения и не связать новый образ — смешную родину — с попытками ее перерождения, возрождения, включения в семью
народов на правах члена взрослого, равноправного, а значит — обычного, которого не нужно бояться, над которым можно шутить, посмеиваться, хохотать. Как над любым из нас.Америка… Америка…
Несмотря на то что перестройка — великий разрушитель мифов, в советском обществе есть мифы, которые упорно не исчезают и, кажется, даже укрепляются. Это мифы о Западе и — более узко — об Америке.
Российский человек всегда относился к Западу двойственно, сочетая уважение с пренебрежением. Что до Америки, то в послевоенные годы отношение к ней прошло сложную эволюцию. «Холодная война» не была выдумкой пропаганды. Пропаганда, строя образ врага, создала облик Соединенных Штатов как страны, обильной курами, авианосцами, нейлоновыми сорочками и враждебными выпадами. В земном раю обитали потенциальные враги.
Перестройка стремительно разрушила схему, оставив лишь первую часть формулы: земной рай. Америка ставится в пример при каждом случае, и я, читая советскую прессу, не могу отделаться от мысли, что речь идет о какой-то другой стране — не той, в которой я живу уже тринадцать лет и более или менее знаю. Это как в отзывах случайных людей о твоем знакомом, когда понятно, что и ругают и хвалят не за то. Кажется, утратилось всякое реалистическое представление о Западе. Впрочем, еще Достоевский писал: «…что у нас об одной Америке рассказывают, так это страсть! И государственные даже люди!» При мне журналистка уверяла приятеля-врача, что в Америке никого невозможно уволить с работы — настолько там трудовое законодательство стоит на страже. Врач же был уверен, что выгонять могут кого и откуда угодно. Мои попытки вмешаться с замечанием, что бывают разные случаи и обстоятельства, игнорировались. Я вспомнил, как в начале 70-х стоял в толпе возле гастронома на Смоленской. На дверях висела надпись от руки: «В продаже рыба беттерфиш». Старушка в платке заволновалась: «Что еще за беттерфиш?» Грамотей из толпы пояснил: «Это, мамаша, из Америки, значит «лучшая рыба». Старушка отреагировала: «Они там в Америке с утра водки нажрутся, так у них все будет лучшее».
Тогда я поразился необузданной фантазии этой простой женщины. Но и мои знакомые, принадлежащие к иному кругу, так же разбирались в «беттерфише». Только все по-разному.
Например, на каждого уверенного в том, что Штаты — страна трезвенников, всегда найдется убежденный, что там проблема пьянства гораздо острее, так как пьют хоть и помалу, но каждый день и разбавляют, а это вредно.
В Штатах не запирают двери домов и автомобилей; в Штатах нельзя выйти на улицу.
Америка — пуританская страна; в Америке разврат — норма жизни.
Американская тюрьма — санаторий; американская тюрьма — хуже Колымы.
И так далее. Любое из этих утверждений верно, но лишь отчасти, в той или иной степени. Свирепые нравы тюрем не связаны непосредственно с тамошними свежими овощами и цветным телевизором. Просто планка материального благосостояния здесь поднята очень высоко, а манеры и обычаи от этого уровня хоть и зависят, но не впрямую. Стремительный переход от образа врага к образу друга порождает эффект отсутствия полутонов, оттенков, нюансов. Либо — либо. «Иного не дано» — даже в названии этой главной перестроечной книги виден безусловный максимализм. Путь демократизации — замечательный, но ведь есть и другие. Я не ратую за них, но такая вынесенная в заголовок категоричность характерна. И может быть, особенно наглядно это проявляется в отношении к Америке, которую все же не так просто рассмотреть из-за океана.
Я столкнулся с этим во время своей поездки, причем несколько раз довольно болезненно. Речь идет о знаменитой западной бездуховности. Хотя с большинством своих старых знакомых я встретился легко и просто, иногда ощущалась настороженность. Лишь погодя я понял, в чем дело: предполагалось, что за столько лет жизни в Штатах я просто обязан был измениться — «забуреть», как выразился Шура Балаганов о разбогатевшем Бендере.
Между тем истоки легенды об американской бездуховности коренятся как раз в американском богатстве. Попросту говоря: если тебе доступны пятьдесят сортов колбасы, значит, ты не читаешь книжек. Смехотворность такого умозаключения вроде бы очевидна, но эта формула работает, дает результаты. Мышление, привыкшее к однозначности, в силу многолетней инерции вырабатывает идею компенсации. <…> Срабатывает компенсационный механизм: материально — позади, значит, духовно — впереди. В Загорске, в Троице-Сергиевой лавре, у колодца с чудотворной водой я с изумлением увидал, что воду наливают в основном в бутылки из-под заморского спиртного. Мотивы понятны: красивая этикетка, пробка на винте и невозможность бутылку сдать. Но все же вид монастырской воды, льющейся в «Джек Дэниэлс», побуждал к соблазну усмотреть ироническую символику: русская духовность наполняет американскую материальность.