Свобода – точка отсчета. О жизни, искусстве и о себе

Понимая, что 850 авторов никому не под силу, Блум предлагает сокращенную позитивную программу из 26 писателей, каждому из которых посвящена отдельная глава. Перечислим.

Данте, Чосер, Шекспир, Сервантес, Монтень, Мольер, Мильтон, Джонсон, Гёте, Вордсворт, Остин, Уитмен, Дикинсон, Диккенс, Джордж Элиот, Толстой, Ибсен, Фрейд, Пруст, Джойс, Вирджиния Вулф, Кафка, Борхес, Неруда, Пессоа, Беккет.

И всё! Лучше бы Блум этого не делал. Лучше бы ограничился изящными и умными рассуждениями о книгах, писателях и читателях. Теперь же, в ретроспективе, по-другому выглядят все его замечательные умозаключения. Потому что понимаешь, насколько ограничен, субъективен и несправедлив каждый человек, даже такой несомненно широкий и крупный, как Гарольд Блум. Тем более имею право на узость и субъективность я, решительно не согласный с половиной предложенного в «Западном каноне» списка.

Именно половину я бы оставил, заменив остальных теми, кто сейчас — в моем, разумеется, представлении — зияет отсутствием. Прежде всего — это древние. Вершины литературы у Блума начинаются с Данте — титана Возрождения. Но что возрождалось? Гомер, Платон, Софокл, Еврипид, Аристофан, Гораций, Овидий, Петроний — я бы поставил их на место англичан, вроде Остин и Джордж Элиот: этак и вполне достойных Слепцова или Мельникова-Печерского можно включить в мировой пантеон.

Вот тут возникает самый болезненный вопрос: а где русские? Как сумел суперэрудит Блум обойтись без Достоевского и Чехова? Постижение словесности, понимаемое как обретение персонального бессмертия, — без Великого Инквизитора и Свидригайлова? Примат эстетики? Без чеховского «творчества из ничего»? В моем списке непременно присутствовали бы еще Пушкин и Гоголь; из XX века — Платонов, фигура покрупнее и Беккета, и, уж конечно, Неруды, и даже Кафки, пожалуй.

Француз возмутится тремя французскими именами. И в самом деле — почему нет, как минимум, Рабле? Немец будет явно недоволен всего тремя немецкими авторами, из которых лишь двое — сочинители в привычном смысле слова.

Критика убедительнее апологетики. Я радостно соглашаюсь с Блумом, когда он называет варварами тех, кто пытается приспособить литературу к общественным нуждам, но горестно развожу руками, увидев среди величайших из великих имя никому не известного португальского поэта Фернандо Пессоа.

Впрочем, Пессоа — простительная дань снобизму, который неизбежно вырабатывается у любого прилежного читателя. Примечательно другое: в списке Блума ясно просматриваются не просто личные вкусы и пристрастия, а приверженность к своему.

Ключевое слово современности — свое. Нагляднее всего это проявляется у футбольных болельщиков. Но и во многих иных, чтоб не сказать во всех, сферах — тоже обязательность примыкания к большому и несомненному в атомизированном страшном мире. Так гордятся гражданством, национальностью, местом рождения, природой, лесом за речкой, речкой, березками — тем, что существует помимо тебя, вне твоих усилий и достижений. В принципе это береза могла бы гордиться тем, что ты под ней разворачиваешь плавленый сырок. Или — стыдиться. Но происходит обратное! Мы сами решаем за березу, за страну, за культуру, за язык — будто мы их придумали и вывели в жизнь.

Выросший в этом языке и этой культуре, вросший в них, Блум не захотел или не сумел отрешиться от своего. Или поступил так умышленно и принципиально, будучи интеллектуально смелым и честным: свое — это свое. Я бы из их чертовой дюжины оставил четверых — Шекспира, Диккенса, Джойса и Беккета. Но зато среди моих двадцати шести было бы шесть русских. Могу себе представить, что португалец приплюсовал бы к Пессоа — Камоэнса и еще кое-кого, неохота открывать энциклопедию. А нигериец? У них, между прочим, есть нобелевский лауреат. Отсюда уже недалеко до списка зулуса. У Блума четыре женщины, а во что превратит «западный канон» феминистка? А обретающее голос сексуальное меньшинство сохранит Пруста, но гневно вышвырнет Джойса, а Беккета заменит Теннесси Уильямсом.

Самое любопытное во всем этом то, что при всех вариантах в выигрыше литература. Ее фантастическое богатство и разнообразие. На эту тему есть чудесная поговорка: «Молодца и сопли красят». Величие литературы — только в совокупности. А классиками в ней становятся. Исторический истеблишмент культуры не назначается, а вырастает, как та же береза. За него можно бороться, как за чистоту языка, но бессмысленно: ему это все равно.

Свое же всегда и всюду останется своим — такова низкая истина свободной личности в свободном обществе.

Как-то я перелистывал выпущенный в 50-е годы в эмиграции «Казачий словарь-справочник». Мелькнуло имя Лермонтова, я подивился культурной широте издания и поискал Пушкина — его не было. Вернулся на «Л» и прочел: «Лермонтов Михаил Юрьевич (1814–1841), русский поэт, убитый на поединке казачьим офицером Мартыновым».

1994

Петра творенье 25 шедевров мировой литературы в пересказе Петра Вайля

Гомер, «Илиада»

Три тысячи триста лет назад греки в течение девяти лет осаждали и в конце концов взяли Трою. Самая (помимо «Войны и мира») военная классика из всех существующих. Пикантность в том, что причина войны — не геополитический конфликт, а похищение жены одного из греков, прекрасной Елены. Этот эпос — истинный киносценарий, даже не литературный, а именно режиссерский: раскадровка, динамичный монтаж эпизодов, быстро перемежающиеся планы: общий (взгляд богов с Олимпа), средний (битва и скандалы) и крупный (переживания героев). Если бы сценаристом «Трои» был Гомер, Ахилл в исполнении Брэда Питта и другие участники кино сильно бы выиграли. Однако Гомер был слепой, и в сценаристы его бы вряд ли позвали.

Гомер, «Одиссея»

«Илиада» — мощнее, «Одиссея» — богаче и тоньше, поэтому лежит в основе всей мировой западной словесности. Одиссей, герой Троянской войны, никак не может возвратиться на родину вроде бы из-за происков богов, но на деле потому что не очень хочет — ему интересно путешествовать и постигать мир с его разнообразием женщин. Одна, Цирцея, превращает спутников Одиссея в свиней, а он при этом свинарнике живет с хозяйкой целый год. Одиссей странствует двадцать лет, и все это время его ждет Пенелопа, не подозревая, что навеки стала символом супружеской верности. Вернувшись к себе на остров Итака, Одиссей производит контрольные выстрелы из лука во всех сватавшихся к Пенелопе женихов. Вероятно, самое сексистское произведение мировой литературы.

Аристофан, «Лисистрата»

Созданная двадцать пять столетий назад в древних Афинах комедия — мало того что замечательно смелая и смешная, но и предваряет множество современных общественных течений. Протофеминизм: женщины, предварительно договорившись, отказываются жить с мужьями половой жизнью. Протоантимилитаризм: причиной недавания становится война, которая отвлекает мужчин от постели и очага. Протопсихологизм: страсть и похоть побеждают, и женщины прокрадываются к партнерам вопреки собственным запретам. Протораскованность: то, что в русских переводах именуется «посох», «стебель», «хвостик» и т. п., вызывает живейший интерес автора и персонажей, однообразно называясь «хуй».

Петроний, «Сатирикон»

Первый истинно современный роман — стремительный авантюрный сюжет с сюжетными ответвлениями, множественность персонажей, аморализм и ненормативная лексика. Автор, приятель Нерона и законодатель древнеримских мод и вкуса, знал, как жить и как уйти из жизни: приговоренный императором к смерти, перерезал вены и скончался, спокойно беседуя с друзьями. Герой его романа — интеллигентный деклассант, чей лозунг «Цель этой жизни — любовь», что не имеет ничего общего с евангельскими заповедями, а означает всего лишь интимную близость. Самый примечательный персонаж — Трималхион — «новый римский», почти неотличимый по способу мышления и словоизъявления от его последователей в другое время и в другом месте.