Свободу медведям

— Галлен, — сказал я, — что происходит, скажи на милость?

— Понимаешь, тогда я и обожглась, — ответила она. — Нет, правда! Когда дотронулась до выхлопных труб, понимаешь?

— За каким дьяволом этот проклятый Кефф учит тебя водить мотоцикл? — заорал я.

— Чтобы кто-то это умел, — ответила Галлен. — Чтобы кто-то из нас двоих умел водить мотоцикл. На тот случай, если ты возьмешь меня с собой, когда уедешь отсюда… если, конечно, ты захочешь, Графф. — И она не вскочила с постели, чтобы уйти, когда я придвинулся ближе и коснулся ее. — Только если ты захочешь взять меня с собой, Графф, — повторила она. Но когда я наклонился вперед настолько, что смог прижать ее голову к своему плечу, книжка Кеффа соскользнула у меня с колен и упала на пол. И мы оба уставились на нее, нарушив то интимное настроение, в которое впали оба.

И пока моя Галлен продолжала смотреть на книгу, я отодвинулся от нее и принялся что было силы чихать — я так разошелся, что она оторвала глаза от книги и посмотрела на меня.

Ну да, она покраснела, поскольку прочла эту книгу прежде, чем дать ее мне. Про это чиханье вряд ли кто мог забыть. А когда она пулей выскочила из моей комнаты, мне осталось уповать лишь на то, что я не слишком сильно напугал ее, чтобы она отказалась от своих планов.

Хотя вряд ли это можно было назвать планом — в смысле программы действия, — он казался мне менее выстроенным, чем тот, с которого мы начали с Зигги. Логически объясняя и приветствуя его, я подумал, что это, по меньшей мере, куда более осмысленный план, чем тот, о котором я недавно прочел. К тому же я надеялся, что он отвлечет меня от бредовых идей бедного Зигги насчет зоопарка.

Как бы там ни было, приятно позволить Галлен изменить ход моих мыслей. Кроме того, это отвлекло меня еще на ночь от составления телеграммы для Ватцека-Траммера.

Я даже спал и видел малодушный сон о том, как я оказался в уединении, которое трудно себе даже вообразить. Непонятный пейзаж, и никого, кроме нас — Галлен и меня, при свете дня, длящегося столько, сколько мы пожелаем, с угодной нам погодой; в сухом лесу, у озера, без назойливых насекомых. Совершенно никем не беспокоимые, мы танцуем, приняв позы, запомнившиеся нам из «Азбуки любви».

В то время как Зигги лежит в ящике Кеффа, он не может навязаться нам в компанию со своими ужасающими деталями. А все животные, угрожающие моему совершенному покою, обитают в Хитзингерском зоопарке.

Что Ватцек-Траммер получил по почте

10 июня 1967 года, вечерним субботним поездом, в простом заколоченном ящике Кеффа, Зигги отправился из Вайдхофена в Капрун. Моя телеграмма опережала его тело на несколько часов, что было достаточно для того, чтобы Эрнст Ватцек-Траммер был предупрежден о встрече поезда в воскресный полдень.

Я написал несколько строк телеграммы. Начав так:

«Герр Ватцек-Траммер / мне сообщили что вы являлись опекуном Зигфрида Явотника / моего друга который разбился на мотоцикле / и который прибудет в Капрун в это воскресенье в полдень / Ганнес Графф который отпишет вам позднее/».

Потом я заменил текст на следующий:

«Дорогой герр Ватцек-Траммер / в воскресенье в полдень прибывает ваш подопечный / Зигфрид Явотник / который разбился на мотоцикле / он был моим другом / я свяжусь с вами / Ваш Ганнес Графф/».

А потом поменял еще раз:

«Мой дорогой герр Ватцек-Траммер / к своему великому прискорбию должен сообщить что ваш подопечный и мой друг / Зигфрид Явотник / погиб при случайной аварии на мотоцикле в Вайдхофене / он прибывает в воскресенье в полдень / я вскоре встречусь с вами / Ганнес Графф/».

И наконец остановился на этом:

«Дорогой герр Ватцек-Траммер / к своему великому прискорбию должен сообщить что мой добрый друг и близкий вам человек / Зигфрид Явотник / разбился на мотоцикле при выполнении секретного задания / все подробности я изложу вам при нашей скорой встрече / можете гордиться его делами / примите мои соболезнования / Ганнес Графф/».

И, не рассчитывая на то, что у меня может получиться лучше, я, не решаясь думать о том, что будет, когда встречусь с этим самым Траммером, которому, я был уверен, будет трудно лгать, я отправил последний текст. Но в данный момент я просто не мог бы вынести присутствия на очередных похоронах Ватцека-Траммера.

К тому же я думал, какое слабое впечатление я произведу на Эрнста — как человек, который даже отдаленно не может себе представить, как выглядит семейная скорбь, такая глубокая, как у него. Поскольку если Зигги и был в чем-то прав, так это в одном: я и моя семья пропустили всю войну, из-за чего, как ни странно, я чувствую себя слегка виноватым.

О войне я помню лишь одно. В Зальцбурге, в конце американской оккупации, моя мать, бывшая страстной бопершей [25] , заметила, что ей грустно от сознания того, что Зальцбургу придется вернуться к прежней музыке — ведь американцы заберут свои радиостанции с негритянскими мелодиями с собой.

Я думаю, это единственная потеря моей семьи за всю войну. И моя мать не грустила бы об этом, если бы не было войны.

Так что я не мог спокойно думать о Ватцеке-Траммере. При мысли о нем меня охватывал ужас. Черт меня возьми, если я не осознавал того, что мое нежелание ехать с телом Зигги связано с моей уверенностью, что в жизни я испытал слишком мало горя, чтобы иметь право держать свечу для Траммера в его ужасных похоронных сменах — непосредственных и косвенных, явных и предполагаемых, следующих одни за другими.

25

Бопер — поклонник би-бопа.

Так что я возложил все на Кеффа и сказал, что вскоре съезжу повидать Траммера; однако никаких планов я не строил. Нет. Я уже видел, к чему они могут привести.

Чертов Зигги, что действительно поражало меня, так это то, как он, несмотря на все свои планы, выдавал себя, даже если и имел шанс на удачу. Под конец он впал в настоящую паранойю, так что если бы он действительно попытался освободить зоопарк, то его проницательный официант с Балкан и маленький Хюгель Фуртвенглер выдали бы его с головой. Задавая так много вопросов и выспрашивая подробности о неудачном освобождении зверей из зоопарка, он, можно сказать, сознавался в преступлении, еще не совершив его. А бритье головы — никуда не годная маскировка придурка, если не сказать хуже.

Мы не должны привлекать внимания к нашим странностям, я в этом уверен.

Черт меня побери, если бы мы добрались до Италии, чтобы просто порезвиться на песочке — без всякого плана. Как он обещал вначале. Если в Неаполе имеется аквариум, то в Риме наверняка есть зоопарк. Боюсь, это стало бы всеобщим движением — ломать загоны у животных по всей Европе, пока в лондонском Риджент-парке не увеличат штат смотрителей в ожидании, что благородные освободители зоопарков нанесут свой сокрушительный удар.

Однако, сидя в своей комнате на кровати, вглядываясь в ночные кусты форситии, я действительно тосковал оттого, что он уже не появится в оконном проеме. Это было все равно что сидеть и ждать его возвращения из разведки. И я начал думать, что если бы его перехватили на заблокированном участке дороги или если бы я ушел с ним, когда он первый раз влез в окно, то я, полагаю, принял бы его план. Я хочу сказать, что это была безумная идея, и плохо, что он позабыл, по какой причине он хотел это сделать — выпустить на волю всех животных, даже плотоядных, — но я не думаю, что дал бы проделать все это ему одному. Я пошел бы с ним, чтобы внести во все это хоть немного благоразумия и здравого смысла — чтобы посмотреть, нет ли способа вывести его оттуда снова в целости и сохранности, не ободранного когтями и, возможно, увернувшегося от копыт пары-тройки антилоп.