Свое и чужое время

— За что же судить? — удивился Панджо, открывая книгу на той странице, где иллюстрировалась мирная беседа Хирона со своими подопечными из рода Зевесовых.

— Как за что? — удивился в свою очередь Дзаку и, выдержав свое удивление ровно столько, сколько того требовало предписание закона за такое содеяние, добавил: — За совращение! Есть такая статья!..

Айзгануш этих слов уже не слышала. Уверившись, что Дзаку просто дурачит Панджо, она продолжила свой путь к парку Сталина, где в центре был поставлен ему мраморный памятник во весь рост. Вокруг памятника был разбит цветник, а напротив цветника стояла большая скамья, оттуда можно было любоваться цветами и памятником одновременно. Но, проделав в сторону парка всего лишь сотню шагов, она невольно повернула обратно. Какое-то смутное предчувствие стало тяготить ее. На дне души, словно осадок, мутилось содержимое и вызывало неприятное ощущение. Однако что, она не знала, пока не всплыло в памяти сновидение, посетившее ее под утро.

Ведя за руки Цилю и Габо, Айзгануш шаг за шагом восстановила сон и содрогнулась от ужаса, связывая его с тем, что услышала у лавочников.

«Домой! Скорей домой!» — говорила про себя Айзгануш, силой увлекая за собой своих подопечных. Тут же пророчество Дзаку оформилось и зависло зловещей птицей над ней, а голос, предупредивший ее во сне сегодня не выходить на улицу, ознобом остудил сердце.

Не останавливаясь нигде, Айзгануш добралась до дома и, заперевшись в нем, стала наблюдать в окно за площадью, где люди привычно ходили — кто на базар, кто с базара.

Во второй половине дня наступило затишье: замерли вдоль площади камфорные деревья. Распластав над городом свои крылья, ветерок стал парить бесшумной птицей, высматривая свою «жертву». Лавочники, набившие желудки обедом и сдобрившие его стаканом доброго вина, разомлели, бездумно откинувшись на спинки своих сидений. Лишь в лавке Панджо по-прежнему оживленно спорили, превратив пророчество Дзаку в шутку, которая еще к тому же выявила скотоложца. И продлись еще этот разговор вокруг Карапета или Мамия Малашхиа, как вовсе бы предали забвению давешнюю тревогу, посеянную с предвестьем Дзаку. Но вдруг все разом переменилось: затишье сменилось тревогой, и люди, до сих пор беспечно ходившие по площади, руководимые чутьем самосохранения, сами того не сознавая, стали покидать общественные места и спешить в свои жилища. А только что мирно паривший над городом ветерок сделался шаловливым и, раскачивая верхи камфорных деревьев, непочтительно стал трепать их за челки.

Почувствовав приближение гнева господня и его карающей десницы, Дзаку приосанился, настороженно вслушиваясь в малейшие шорохи.

Все четверо к этому часу находились рядом: Панджо, держа свою «арфу», чтобы воспеть по примеру своих далеких предков надвигающуюся стихию в гекзаметрах, выглядывал из лавки-ладьи. Андроник, здорово побитый общественным порицанием за Карапета, сидя за низеньким столиком перед лавкой в окружении Саида и Дзаку, время от времени обсасывал обвислые усы-подкову и был в большой обиде на мясника, взявшего на себя роль прорицателя.

— Разгневались карачаевцы!.. — чуть слышно процедил сквозь сжатые губы Дзаку и задрал голову. — Уносите столик в мой духан. Там будет безопаснее.

Дзаку не без основания гордился своим духаном, поднятым над землей на высоту трех ступеней.

Саид взвалил обеденный столик, за которым они уже несколько лет кряду обедали, отнес и поставил в просторный духан Дзаку, где над прилавком с железных крюков свисали куски говяжьего мяса, покрытые ажурной «шалью» внутреннего жира, чтобы не позволить мухам засидеть, и снова вернулся к своей компании.

— Начинается… — снова процедил Дзаку и, побледнев от суеверного страха, заерзал на месте, не зная как поступить — идти к себе или оставаться тут.

На небе, словно бессчетная орда завоевателей в черных бурках, сшибались тучи, перекатываясь друг через друга, круша на пути свет и клубясь.

И лавочники, онемевшие от страха, устремили глаза, на тучи, яростно наползавшие на город. И тут на глазах у них стало меркнуть светило, еще недавно палившее сверху, а мир — погружаться в преисподнюю.

И в это время, когда живое жалось к живому, Андроник встал, пошел к своей лавке на ощупь-наугад, так как внезапно спустилась мгла, и через несколько минут известил о своем благополучном прибытии в собственную лавку душераздирающей тоской:

— Ах, сирум, сирум…

— Воет как зверь! — недовольно заметил Дзаку, как бы уходя от ожидания того, чего с любопытством жуткого страха ждали все. — Глядишь, скоро помешается…

А из густой, стелющейся уже по городским дворам мглы все отчетливее с настойчивостью безумца доносилась та же тоска:

— Ах, сирум, сирум…

— Вот видишь, дразнит карачаевцев… — снова проговорил Дзаку и скрестил руки на груди в тайной молитве к богу.

— Послушай, Дзаку, — вдруг торопливо заговорил Панджо, — может, телеграмму отбить карачаевцам?.. Извиняемся, мол, просим не гневаться за оскверненную Карапетом кобылицу. Готовы всем миром послать на предмет взаимного удовлетворения двух кобылиц самых горячих кровей…

Закончив свою устную телеграмму в Карачаевск на языке одной из частей доминантства, Панджо, сам того не ведая, допустил оплошку со словами «на предмет взаимного удовлетворения», что, конечно, не прошло не замеченным Дзаку, бурно отреагировавшим на эту оплошку, сразу же выросшую до христианских амбиций…

— Ты в своем ли уме, старик? — подскочил на месте Дзаку, ужаленный за самое больное. — Как можно позволить этим мусульманским выкрестам осквернять христианских кобылиц? Ни за что на свете!.. Лучше пусть смоет всю долину…

Буря, грохотавшая в жилах Дзаку, сменилась наскоком порывистого ветра, ветер — стрелами косого дождя. Затем на карачаевской стороне разразился гром, прокатившийся божьим гласом.

— Начинается! — прошептал дрогнувшим голосом Панджо, ощущая, как в жилах беспощадно стынет кровь.

— Аэ! — подтвердил Саид, устремляясь зоркими глазами в недвижимую даль. — Начинается! — И с этими словами неожиданно сорвался со стула и бросился в кромешную темь.

— Саит! — едва успел прокричать ему вослед Дзаку, желая не столько пошутить в этот час, сколько не изменять своей привычке. — Вот, шельмец, утек! — Он приподнялся на согнутых коленях, прижимая к заду стульчик, кое-как протиснулся в проем лавки и устроился рядом с Панджо.

— Начинается! — повторил обреченно Панджо. Но его слова утонули в грохоте разорвавшейся грозы.

На небосклоне, словно гигантский Кодори со всеми своими многочисленными притоками, вспыхнула молния, рассекая бесноватыми лучами темное пространство. Эта небесная «река» хрустнула всеми суставами, прошивая оранжевыми стрелами крыши домов, и обрушилась ливнем.

— Нана чкими цода! — простонал Панджо и, больно прижимаясь плечом к рядом сидящему Дзаку, плотно зажмурил глаза. Но и сквозь плотно пришлепнутые веки глаза успевали отметить вспышку новых «рек», теперь еще с большей устрашающей силой обрушивающихся на город.