Свое и чужое время

— Что жалеть-то, — обидчиво свесив нижнюю мясистую губу, проронил Дорохов с какою-то грустью.

— Зина, оформи Дорохову документы! — бросил Ведерников, принялся тереть ладонью лицо, но, тут же вспомнив обо мне, подозвал к стойке, уронил подбородок на выставленную ладонь и стал изучать очередного посетителя.

Ведерников, обладавший, наверное, в отличие от Дорохова, возможностью созерцать человека в его полный рост, хранил и представление, о мире куда объемней и шире и знал о нем много такого, чего не могли знать все взятые вместе Дороховы.

Я отвесил Ведерникову тихий поклон и пояснил, что направлен Гурьяновым для разрешения проблемы трудоустройства.

Ведерников нацепил очки, потом снова в каком-то раздражении отложил их подальше от себя и спросил мягко, без тени иронии или насмешки, но тогда этот вопрос прозвучал для меня обидным, и я не преминул ответить в духе той обиды.

— Откуда будешь-то? — спросил он тогда.

— Есть два предположения, — отвечал я, придавая себе вид историка-исследователя, — по одному мои предки начали свою родословную от шумеров, а по другому — от эфиопов…

— Стоп! — перебил меня Ведерников, учуяв в моих исторических экскурсах отклонение от курса. — Не надо шумеров и эфиопов! Я их не знаю, и они меня тоже! Я спрашиваю… Впрочем, уже не спрашиваю…

Во второй раз за день я разложил перед кадровиком бумаги, ощущая себя при этом как перед рентгеновской камерой, которой орудует женщина.

Ведерников нехотя нацепил очки, углубился в бумаги, а закончив, постучал костяшками пальцев по столику.

— Хоть прислал тебя сам Гурьянов, — сказал он, играя пальцами, — но взять на работу, голубчик, не могу! Нет пока такого закона! А как будет — милости просим! — Ведерников загнул указательный палец, объясняя причину отказа. — Во-вторых, образование — высшее, а во-первых — без пяти минут Гоголь! А Гоголи нам не нужны! Это опять же во-вторых…

— Во-вторых, — начал я, путая количественный отсчет, — почему вам Гоголи не нужны?

Ведерников стащил с носа очки, внимательно и устало уставился на меня и, что-то решив про себя, придвинул телефонный аппарат и стал звонить Гурьянову. Не дозвонившись, с облегчением выдохнул:

— Опять же во-вторых — хоть убей! — не могу тебя взять на работу: снесут на старости голову…

Так и не разобравшись, что «во-вторых», а что «во-первых», я покинул Ведерникова, застекленного в комнате с чужими трудовыми книжками и двумя женщинами по бокам, покружив по дворам, вышел на Валовую и по пути к себе столкнулся вдруг с Бенедиктом — поэтом и авантюристом, известным во всех молодежных газетах как стряпушник дежурных стихов.

Неожиданная встреча обрадовала меня, и я с радостью пошел на сближение.

Несмотря на шумный характер и еще кое-какие погрешности натуры Бенедикта, которыми он страдал с удовольствием для себя, мне было приятно повстречаться с ним снова после такой же встречи несколько месяцев тому назад у Елоховской церкви, когда он, поглядывая одним глазом на памятник молодому Бауману (таким, наверно, и был Николай Эрнестович в жизни), а другим на прогуливающуюся по скверу женщину, разыгрывал из себя приезжего ротозея.

Главным козырем Бенедикта, коим он поражал воображение «творческих личностей», среди которых толокся и я, было потенциальное его умение переводить с еврейского. Некоторые знатоки поговаривали, будто Бенедикт в своих переводах, пока еще немногочисленных, даже превосходит оригиналы. Но шли годы, и, хоть Бенедикт жил в ореоле своей эфемерной славы, потенциальные возможности все никак не воплощались в новые книги.

Высокорослый, красивый, с густо вьющейся шевелюрой, тронутой отдельными пучками седин, что еще больше красило его овальное лицо с лукаво поблескивающими карими глазами, Бенедикт был олицетворением демонической силы.

Жило демоническое существо, однако же, на Разгуляе, в деревянном ветхом домишке, в котором и родилось, и занимало теперь две комнатенки, оставшиеся от родителей с согласия ЖЭК, постоянно пользовавшейся его услугами в дни особых торжеств.

Бенедикт живее всех высмеивал свое ремесло и его результаты, развешанные по торцам и стенам стройплощадок. Но ремесло кормило его, и не так уж и дурно, коли не одно увеселительное заведение впускало его с многочисленными поклонницами его таланта.

Не касаясь великих планов на будущее, мы с Бенедиктом обменялись новостями, а затем, выдав друг другу по паре пошленьких анекдотцев, обратились к моим трудностям относительно работы.

— Ищу, старик, дела, но вот такие пироги… — Какие, я выложил в двух словах и замолк, рассчитывая если не на помощь, то хоть на сочувствие, которым, в общем, семью не накормишь…

Но Бенедикт был не тот человек, у которого можно было выпросить сочувствие.

— Замечательно, старик! — воскликнул он, выслушав меня и воспринимая весь рассказ как пойманный удачно сюжет. — Вот и опиши все как есть! Сюжет, как видишь, сам просится в руки… — Затем, дико осклабившись, раздумчиво посоветовал: — В общем, назовешь так: «Размышления молодого литератора из коммуналки…»

Бенедикт долго еще бормотал что-то пошленькое, но обижаться на него было немыслимо, он куда острее меня ощущал реальность, в которой как рыба в воде выбирал самые удобные заводи.

— Хочу работать! — с упрямством твердолобого повторил я.

— Ну что ж, — весело закатил глаза Бенедикт, — если ты непременно хочешь работать мускулами рук, то я могу пристроить тебя к моему дяде. — Он неожиданно рассмеялся. — Великолепный экземпляр… Впрочем, как и мои родители…

— Давай, старик, сосредоточимся на дяде. Он ведь жив и может помочь мне в делах!

Бенедикт оглядел меня с некоторым подозрением, как врач своего пациента, в котором углядел нездоровые симптомы.

— Зайдем-ка в аптеку!

В аптеке шагах в десяти от нас Бенедикт спросил Раю. Та вышла в наполовину расстегнутом белом халате и чепце. Он попросил у нее листок бумаги. Вышла Рая обратно, но уже в шубе и вязаной шапочке и протянула Бенедикту зеленый узкий листочек, больше похожий на игрушечный рушничок.

— Спасибо, — осклабился Бенедикт и, прося ее взглядом подождать, принялся что-то писать крупными буквами, обращаясь к своему дяде. Завершив записку крючковатою подписью, протянул ее мне и снова осклабился.

— Не забудь, старик, в своих рассказах упомянуть о моей шевелюре…

— Пошел ты к черту! — облегченно выдохнул я, приняв игрушечный рушничок, и вышел на улицу.

Забившись в угол между аптекой и гастрономом, я расправил записку и прочитал ее вслух, чеканя каждое слово, словно свиток был рассчитан на то, чтобы донести ее смысл до многолюдного схода.

«Дорогой Соломон Маркович! — читал я. — Очень, прошу Вас устроить моего давнего друга — молодого литератора — на мускульную работу в пределах подведомственной Вам конторы».