Свои-чужие

— С каких пор здесь окна?

Остановить их было некому, и они зашли в женский туалет и обнаружили, что он точно такой же, только три полосы кафеля, идущие по стенам, розовые, а вместо писсуаров возле раковин привинчен автомат с тампонами, на белой эмали которого кто-то нацарапал «СЪЕШЬ МЕНЯ». Кто-то другой безуспешно попытался затереть надпись шкуркой. Все это как-то разочаровывало. Даже Элби и Рауль, у которых были сестры, ждали чего-то большего.

Все кладовки в школе были заперты, кабинет директора тоже — жаль, они бы с радостью порылись в ящиках директорского стола. Мальчишки подумали, не переставить ли все из одного класса в другой или, может, просто передвинуть что-нибудь, пусть учителя гадают, не поехала ли у них крыша, но в итоге решили ничего не трогать. Слишком здорово было в школе в субботу, и, если они собираются прийти сюда еще, лучше оставить все как есть.

Так что для Элби не было никакого резона бросать спички в мусорную корзину в рисовальном классе, как раз когда они уже собрались уходить. В те дни у него в кармане всегда был коробок спичек, и он тренировался вытаскивать и зажигать их одной рукой. Потом сильно встряхивал — гасил. Только в тот раз он зажег спичку и бросил весь коробок в мусорную корзину в дальнем углу класса, возле окна, через которое они залезли, почти так же бездумно, как Рауль откинул защелку на окне. Не было у него никаких резонов зажигать тут спичку или бросать ее. Он не собирался красоваться перед остальными мальчишками — они и сами в те дни все время раскидывали повсюду зажженные спички. Ни в чем перед ним не провинился рисовальный класс, просто оказались они именно там, и, главное, им совершенно незачем было являться в субботу в школу. Поглотившая спичку металлическая корзина для бумаг была громадная, по пояс высотой, раз в десять вместительнее тех, что стояли в обычных классах и годились разве на то, чтобы зашвырнуть в них листок с проваленной контрольной. Корзина в рисовальном классе должна была быть чиста и пуста, как и все в школе, но на дне зеленого пластикового мусорного мешка еще лежали несколько скомканных газетных листов и пара замасленных тряпок, которыми вытирали кисти, отмыв их предварительно в скипидаре. Корзина занялась мгновенно и дыхнула пламенем, будто адова пасть. Элби отпрыгнул, точно заяц, а остальные мальчишки обернулись. Пламя перекинулось на толстые, с двойной подкладкой, зеленые шторы из грубой синтетики, призванные затемнять класс, поскольку в том семестре мисс Дель Торре показывала слайды по истории искусства. Шторы были ровесниками родителей мальчишек и загорелись быстрее сухой травы в поле, пламя взвилось до звукоизолирующих плиток на потолке и побежало у чертей колесатых над головами в другой конец класса, где уже ждали краски, кисти, пастельные карандаши, бумага и банки с растворителем, готовым взорваться подобно коктейлю Молотова. Дым не был похож на тот, что так нравился им на улице. Он был какой-то чернильно-смоляной — жирный, вязкий и черный. Он теснил их, заглатывал воздух, пока яркое оранжевое пламя пожирало шторы. Во всех углах бушевал огонь, и казалось, что рисовальный класс сжимается вокруг них. Они забрались сюда через окно, но даже думать было нечего о том, чтобы выбраться тем же путем.

До сих пор они не устраивали пожаров в закрытом помещении, им даже видеть этого не доводилось, и навыки, усвоенные ими на свежем воздухе — стоять не шевелясь, полагая, что огонь обязан их уважать, раз уж они его разожгли, — ничем им не помогли. Сработала школьная пожарная сигнализация. Им был знаком этот звонок, такой громкий, что кажется, будто звенит у тебя в голове. Мальчики радовались избавлению от уроков, девчонки вечно расстраивались, оттого что им не разрешают взять с собой сумочки, все строились и организованно выбегали на улицу. Звонок привел их в чувство. Звонок спас их. Они столько раз отрабатывали последовательность действий, что в ту секунду действовали автоматически: пригнулись и, держась вместе, побежали к двери. Пламя взметнулось, лизнуло футболку Элби с Красным Бароном и опалило Элби спину. В коридоре Эдисон содрал с него футболку, обжег руку. Пока они бежали к двери, распылители, которых они никогда раньше не замечали, заливали длинные пустые коридоры, растворяя работы участников художественного конкурса. Мальчишки вырвались из боковой двери, выбежали на солнце и упали на траву у парковки, задыхаясь, кашляя и хватая ртом воздух, опаленные и пропахшие дымом. Элби на секунду вспомнил брата. В голове у него мелькнуло — не это ли чувствовал Кэл, умирая? Четверо мальчишек лежали на траве, по их замурзанным щекам текли слезы. Опьяненные ощущением собственной живучести, они не могли сдвинуться с места. Там-то их и застали пожарные, подоспевшие через несколько минут.

Решение отослать Элби в Виргинию, к Беверли и Берту, далось Терезе огромной кровью. Безусловно, Элби нуждался в отце — но не в таком, любой отец был бы предпочтительнее. Беверли и Берт не убивали Кэла. В глубине души, где-то на самом ее донышке Тереза это понимала. Они недосмотрели, но, как показала недавняя катастрофа с Элби, она тоже недосмотрела. И все же их винить было легче. Это было почти приятно, хотя «приятно», наверное, не то слово. Она могла позвонить Берту и спросить: «Тебе приятно винить меня за Элби? Я правильно выбрала слово?»

Одно было ясно — Тереза не сможет оставить своего второго сына при себе, а поскольку желающих взять его больше не было, выбирать не приходилось. В конце концов Элби отправился в Арлингтон, и, когда у него не получилось в тамошней частной школе, его отослали в интернат в Северной Каролине, а потом в кадетский корпус в Делавэре. В то лето, когда он вернулся в Торранс, ему было восемнадцать и он только что поступил в старшую школу, потому что из-за интерната отстал. Холли и Джанетт приехали домой из колледжа, они пытались водить его на пляж, звали на вечеринки к своим друзьям, которых он мог бы помнить, но Элби лежал на диване, как колода, смотрел телевикторины и мисками поедал засахаренные кукурузные хлопья. Он свел все общение к двадцати словам в день. Буквально к двадцати — он их считал. Опустошал домашний бар слева направо, хотя в самом баре никакой системы не наблюдалось. Никогда не открывал новой бутылки, если не допил предыдущую.

Однажды он сообщил, что ему звонил Эдисон. У его старого друга была работа, он готовил концерты в каком-то клубе в Сан-Франциско, и сказал, что Элби нужно будет только выгружать усилители из автобусов и втыкать их в розетки. Эдисон снимал квартиру с каким-то парнем пополам, так что Элби мог бы бросить матрас на пол. Элби, казалось, оживился, заинтересовался, стал похож на того Элби, которого помнили Джанетт, Холли и Тереза, — на мальчика, которому было дело до всего на свете. А уж таскать усилители и втыкать провода в розетку ему точно было по силам, так что Тереза купила сыну билет до Сан-Франциско и сделала стопку бутербродов с арахисовым маслом. Холли и Джанетт дали ему по сто долларов из своих сбережений. Он загрузил в багажный отсек автобуса дорожную сумку и велосипед, и Джанетт с сестрой и матерью дождались, пока он займет свое место у окна и поглядит, как они машут ему на прощание. Он снова уезжал. Скоро он станет чьей-то еще неразрешимой проблемой. От этого каждая из них втайне испытывала почти головокружительное облегчение.

В тот вечер Фоде вошел в ванную, когда Элби чистил зубы, стукнул разок и зашел, закрыв за собой дверь. В ванной можно было спокойно поговорить, хоть двое взрослых мужчин и помещались там с трудом. Элби пришлось прижаться к раковине, а Фоде, во фланелевых пижамных штанах и белой футболке, притиснулся к водруженным друг на друга пластиковым ящикам из-под молока, где хранились подгузники, полотенца и игрушки для купания.

— Брат мой, — сказал он, — послушай, я хочу тебе сказать, ты останешься тут, с нами. На неделю, на год, на всю жизнь, сколько тебе нужно, столько и живи, мы тебе рады.

Изо рта у Элби торчала зубная щетка, с нижней губы капала мятная пена, когда муж его сестры положил руку ему на затылок и прикоснулся лбом к его лбу. Обычай его племени? Демонстрация искренности? Какой-то фокус? Все, что он знал о сестре, сводилось к мутным воспоминаниям подростковой поры, а о ее чокнутом африканском муже Элби не знал ровным счетом ничего. Он кивнул, боднув Фоде в лоб. Ему все-таки нужно было где-то сегодня переночевать.

Фоде улыбнулся:

— Хорошо, хорошо, хорошо. Твоей сестре нужна семья. Кэлвину нужен дядя. А я не отказался бы от брата. Меня занесло очень далеко от дома.

— Это точно, — сказал Элби.

— Ты можешь говорить со мной о чем хочешь. Мы тут обо всем разговариваем. А то вдруг ты посмотришь, как мы живем, и подумаешь: ой, в этом доме все так заняты! Но этот дом теперь твой дом.

Он покачал головой.

— Я хорошо умею останавливаться. Только скажи мне: «Брат, остановись, посиди со мной», — и я приду. И ты скажешь мне, что тебе нужно.

Фоде замолчал и снова взглянул на Элби, его лицо было так близко, что расплывалось.

— Элби, что тебе нужно?

Элби подумал. Наклонился вперед — сплюнуть пасту в раковину. У него раскалывалась голова.

— А тайленол есть?

От этой небольшой просьбы у Фоде засияло все — зубы, очки, широкий лоб, — его лицо было богато отражающими поверхностями. Он потянулся за спину Элби и, открыв аптечку, указал на вторую полку.

— Тайленол, — с гордостью сказал он. — Тебе нездоровится?

— Голова болит.

Он быстро окинул взглядом шкафчик, прикидывая, чем тут можно разжиться. Ничего особенного: тайленол, детский тайленол, ушные капли, глазные, капли в нос.

Фоде наполнил маленький желтый стаканчик из крана и протянул его Элби, как чашу причастия.

— Скоро ты заснешь. Это поможет. Ты долго добирался домой.

Элби проглотил четыре таблетки, одним кивком обозначив и «спасибо», и «спокойной ночи». Фоде торжественно кивнул в ответ, пятясь вышел из ванной и закрыл за собой дверь. Джанетт говорила, откуда родом это милейшее создание, но Элби ни черта не помнил: Намибия, Нигерия, Гана? Потом всплыло. Гвинея.

Даже с «бонусом» в виде Бинту, которую, раз уж она не была второй женой его зятя, получилось бы, наверное, оприходовать, пока ребенок спал, Элби не мог сидеть в этой квартире целый день. Для начала, там стояла тропическая жара. Батарея шипела и лязгала, словно кто-то в подвале пытался забить ее насмерть свинцовой трубой. Ни Бинту, ни Дайо даже не вздрагивали от шума, но Элби от него готов был на стену лезть. Неудивительно, что Джанетт и Фоде ушли на работу так рано. Увлажнитель вдувал в крошечную комнату ровную струю тумана — может быть, они так пытались воссоздать субэкваториальный климат в этом бруклинском террариуме.