Своими руками

— А она цела будет, — говорю ему. — Напишем письмо, пускай присылает нарочного и берёт свою лошадь, а ты останешься.

Уговариваю его, а сама мечтаю, как хорошо-то нам будет. Ванька хоть и не мужик пока, а на лошади работать годится. Огород пахать будет, дрова возить, сено. На корабль-то кто его возьмёт? Остановились ночевать за деревней у омёта. Легли на телеге головой к голове. Разговариваем. Первый раз я так спать под открытым небом устроилась и не боюсь никого. Ноги у меня не гудят. Корова только сразу легла и вздыхает, наморилась шибко. Много километров мы проехали.

Наговорились. Я помечтала, что теперь легко и скоро доедем, порадовалась и заснула. И не знаю, долго, нет ли спала, только слышу: будят меня. Проснулась. Темень ещё, прохладно. Ванька перед глазами.

— Вставай, Оль. Я домой вертаюсь. Во сне мать видел. Она подошла и сказала вернуться, потому что дядю Ваню из председателей сельсовета снимут, а ему с одной рукой другую работу нельзя исполнять. Ты, — говорит, — иди потихоньку, дойдёшь. А я весной к вам приеду сам. Ты только мне письма пиши.

Ни слова я ему не ответила, слезой зашлась, лица не показываю. Отвязала от телеги Бурёнку, взяла мешочек и пошла без оглядки. Он мне кричит:

— Оль, ты не обижайся! Я тебя отвёз бы, только так нельзя. Оль, ты напиши, когда дойдёшь. Сразу напиши…

Дотопала я до дома и без его помощи и Бурёнку довела в сохранности. Ничего с нами не сталось. Посчитала я узлы на верёвке. Двадцать один день, ровно три недели шла я до дома. Мать уж вся исплакалась. Иван-то Егорович ей телеграммой сообщил, что скоро я приду, а меня после того опять нет и нет. Всякие думы ей в голову лезли, рассказывала. Там-то край война не трогала, люди коров держали, а на нашей земле немец проклятущий всех порешил. «Ох, — говорит, бывало, — как подумаю, что ты не дойдёшь. Не коровы жалко, а только бы тебя дождаться». Как встретила-то, ругала меня и плакала, радовалась мне, а про корову и забыла. Сёстры мои всё висят на мне, прижимаются личиками, смеются и молочка просят. Мать на них с бранью: «Сестре родной отдохнуть не дадут, мерзавки». А я их жалею, меньшую на руки, тискаю, а она от меня рвётся, не признаёт за свою. Мать просит рассказать ей, как я шла, не пугал ли кто меня дорогой. А я и не знаю, о чём рассказывать. Будто я и не уходила из своего дома, не видала ни волков, ни цыган, ни ребят-драчунов.

— Хорошо, — говорю, — дошла. Меня то подвозили, то провожали.

— Замерзла, поди? Ночи холодные стали.

— И ни разочку не замёрзла, — отвечаю ей. — Меня Бурёнка своим теплом согревала.

— Неужели нечего тебе рассказать матери?

— Некогда мне, мам, — говорю. — Мне идти надо.

Спохватилась: что мелю-то я. От матери идти куда-то надо. Это дорога в голову засела. Мать рассмеялась и говорит:

— Не уйди смотри от меня ночью. Закрыть тебя надо под запор.

Корова моя ревёт. И не понять мне, радуется она или от своей деревни отчуждается. Сестрёнки мои траву ей несут, а она рогом на них замахивается. «Беды бы не было, — думаю. — Расскажу им, как она меня от ребят-драчунов спасла. Они опасаться будут».

И рассказала им. Шла когда я, уже после встречи с Ванькой чубатым, который моряком хотел стать на нашей реке, в одной деревне три чумазых поглядели на меня, спрашивают: «Эй, девка, ты чья?» Я иду себе и не гляжу на них. Один камнем швырнул, по ноге Бурёнке стукнул. Тут бабка встретилась, заругалась на них. Они её осрамили. «Ну, — думаю, — не отстанут они от меня, если старого человека не почитают». Иду и не знаю, что делать. Они как собаки: побежишь, увидят, что боишься их, — погонятся следом. Наступишь на них — испугаются сами. «Девка, отдай звёздочку, — требуют они, — не отдашь — с пилоткой отнимем».

За мной следом дядька верхом ехал. Бабка сказала ему заступиться за меня. Он отпугнул их. Спросил, откуда я и куда иду, поехал своей дорогой. А я вижу, что эти головорезы не унялись, мимо домов за деревню бегут. Не придумаю, что делать. Остановиться в деревне и ждать? День потерять. Решилась: пойду. Присмотрела палку суковатую на дороге, подобрала: иду, что будет. И как гадала, так и вышло: за деревней они на меня. В руках тоже хлобыстинки у них. «Отдавай пилотку!» — требуют. «Подойди только, голову размозжу!» — пригрозила я. «Нищая побирушка», — дразнят меня. «Тронете — из нагана стрельну, — пригрозила им. — Узнаете меня». Двое запутались, отстали на шаг, а самый задира ко мне. Я его по руке палкой. Он взвыл, отскочил и — с разбегу на меня. Я — Бурёнке под шею. Она как махнёт рогом по салазкам ему, как рявкнет и — на него. Рванула верёвку из вывихнутой-то моей руки. Рука хоть уже не болела, а досточку-то я не снимала. Вырвалась да за ним. Двое уж у крайнего дома, а третий рукой хватается за щеку, летит, падает. В канаву прыгнул. Бурёнка потеряла его, остановилась. Так вот и спасла она меня. А говорят, что коровы глупые, только и знают молоко давать. Рассказала я это своим девкам, бояться они стали и сколько времени прошло, пока привыкли.

Матери потом все дорожные страхи рассказала. Сперва про всё хорошее, а потом и о недобрых приключениях. Их мне тоже хватило. Сколько лет прошло с тех пор, а мать сойдётся с бабками и рассказывает им про эту историю и всё дивится, как это я в такие годы сумела довести корову и сама в живых остаться. И я теперь часто дивлюсь сама тому же.

Город какой-то я проходила, мужик один ко мне привязался, спросил, куда я путь держу, а я уж и забыла наказ деда Афони, сказала ему. Он и назвался попутчиком моим, повёл меня на ленинградскую дорогу, ведёт и заговаривает меня. Посмотрела я на него, а он как будто безглазый. Глаза есть, а пустые они. И руки нетерпеливые. Снуёт он ими, не знает, куда девать. Жутко мне стало. Спросила у него:

— А мы этой дорогой-то идём? Я спрошу…

— Не спрашивай. Этой. Не веришь дяде? Я по ней сто пар сапог стоптал.

Вроде поверила и не поверила. Вижу, улица хуже пошла, никакой дороги не видно. Колдобины на проезде и навоз всякий. Дома все за заборами, и людей не видно. Смотрю, дядька навстречу показался с сумкой, как у военных, в руках. Я к нему. А этот за руку меня цапнул.

— Куда, малютка? Не приставай к прохожим!

Не сказал он, а прошипел и как кожу содрал с меня. Я — кричать:

— Дяденька, дяденька, скажите мне: эта дорога на Ленинград?

Он свернул на нашу сторону, глянул на меня и сразу на этого.

— Скажи ей, неверующей…

— Скажу, — ответил дядька и спрашивает: — Она кто вам?

— Племяша, племяша родная, — отвечает попутчик. — На ленинградскую дорогу вывожу.

— Нет, дяденька, я не племяша. Я эвакуированная, в Ленинград иду. А он чужой. На улице встретился.

— Пройдёмте в милицию, — говорит дядька, показывает что-то и представляется: — Уполномоченный опергруппы.

— Ой, дяденька, я вам правду сказала, — заплакала я. — Не забирайте меня. Крест господний, я домой иду.

— Я тебя не забираю, — ответил он, а сам за тем следит и руку в карман опускает. — Идите, гражданин, вперёд.

— Да ты что, начальник, — завопил он. — Я живу тут. Меня каждый пёс знает. Какое ты имеешь право на улице задерживать честного человека?

— Я не задерживаю — приглашаю. Через пять минут вы будете отпущены. Разговор закончен, вперёд!

В милиции опрос с меня сняли. Я всё до словечка рассказала. Потом его привели и спрашивать стали. Он всё меня племяшкой называет, а потом и говорит:

— У меня привычка такая — всех маленьких племяшками звать. — Он заплакал и сказал: — Потому я такой нежный с ними, что у меня в блокаде племяши погибли.

Ему посочувствовали и увели, а меня на главную улицу проводили и за город на шоссейную дорогу вывели.

А ещё цыгане меня в табор свой зазывали. На четырёх подводах они ехали. Обогнали меня, а потом остановились и ждут. Назад вернуться — далеко, впереди деревни не видать тоже. Цыганки — ко мне и залопотали:

— Красавица, долго шла и далеко идёшь. Угости молочком, а мы тебя подвезём.