Святослав (Железная заря)

Небо плакало мокрым снегом, кони осклизались на мостовых. На улицах валялись пьяные, бродили какие-то вооружённые непонятно протв кого люди. Димитр, ещё молодой, рослый породистый болярин, посмурнев лицом, обнажил саблю. До сшибки дошло, когда выехали на Подол. Мужики, видимо, не местные, с топорами, а кто и с мечом, устремились на вершников. Потеряв четверых в короткой схватке, разбежались. И то ли от действий Димитра, то ли горожане сами устали от беспорядка, но к вечеру город затих.

Димитр, въехал во двор Большого дворца, миновав стража, не снимая с себя мокрой брони, весь уставший, наказал дружинникам, что после сегодняшнего дня смотрели ему в рот, собирать бояр, кто остался и хоть силком волочить сюда. Сам, тяжело ступая, пошёл в покои царя Бориса.

В Преславе тёк погребальный набат, оплакивая погибших во вчерашней замятие. Собравшиеся бояре, будто сычи, со злою растерянностью в глазах смотрели на Димитра. Борис, натянутый, будто струна, едва скрывал волнение, сжимая пальцами рук подлокотники кресла. Димитр, оглядывая лица бояр, хмурился, не наблюдая в них той строгой решительности, что предшествует перед появлением врага (врага ли?), в сотый раз гадая: смогут ли вятшие отстоять город? В сотый раз отвечал себе с болью: не смогут. Понимал это и Борис, к чести его не сбежавший вслед за Сурсувулом. Димитру было жаль юного царя, родителями лишённого воли выбора, воспитанного не на родной земле и теперь чувствовавшего смутную вину за это перед болгарами. Димитр имел с Борисом долгий разговор и говорил честно: настроения в городе непонятные, народ не желает биться и по разным причинам: кто не хочет судьбы переяславцев, а кто и рад приходу русов. Слухи, то ли разжигаемые смутьянами, то ли нечаянными трусами, говорили о страшной резне, устроенной Святославом в Переяславце и огромном числе находников. Ещё говорили о предательстве ромеев, которые попросту стравили болгар с русами, а сами ушли в сторону, хотя ромеям с их очередной смутой со свержением базилевса было ни до кого.

От Бориса ждали речей, и он сказал без долгих предисловий:

— Я решил сдать город Святославу с условием сохранения жизней и живота моих подданных.

Вятшие, отученные царём Петром от доблести своих предков, разуверившиеся в своих силах после первых же неудач, удручённые городскими мятежами, согласились, для порядка немного потолковав меж собой. Окончательно решила всё оглашённая собранию размётная грамота от комитопулов, в которой те явно намекали на свою поддержку русов и отказывались от старых договоров в связи с тем, что Пётр, их заключивший с ними, умер. И уже за стеками Борисова дворца жарко спорили, оставит или не оставит Святослав царя в живых. В русах сильны старые обычаи, и они могли казнить Бориса, а могли и просто куда-нибудь выслать, ибо русский князь был благосклонен к болгарам, принимавшим его руку. В любом случае в именно, болгарский Преслав никто не верил. Лишь Димитр, отъезжая с посольством, направленным навстречу русскому войску, посмотрев в обречённые глаза юного царя, молвил:

— Не бросим тебя, государь, коли ты нас, как Сурсувул, не оставил...

Глава 10

Святослав шёл, как разъярённый тур, что крушит могучими рогами мешающие ходу деревца, по болгарской земле. И ведь было ещё недавнее время, когда он сам не только удерживал от разорения земли свои полки, но и сдержал Давида, что добивался полного поражения Петра, едва с мятежным комитопулом не поссорившись. Димитр не сомневался, что Святослав на мир в этот раз не пойдёт. Яростный Давид, что прислал размётную грамоту Борису, сочтёт мир за слабость со стороны русских и вовсе от них отвернётся в преддверии (в этом тоже мало кто сомневался) войны с Византией.

Встреченный разъезд проводил послов в русский стан. Димитр подъезжая к стану, отметил про себя большое количество шатров, стоящих под русскими, печенежскими и угорскими стягами. Даже, если бы и Святослав пошёл на мир, то удержать приведённую силу, не ломая её, было бы невозможно. На самих переговорах, Димитр, первобытным звериным чутьём почувствовав в русском князе близкую по духу кровь, не чинясь, отодвинул в сторону более старших, чем он, бояр, сам заведя со Святославом долгую молвь. Князь, не умея лукавить, сказал, что не только собирался оставить жизнь царю Борису, но и оставить ему стол, но при его, Святославовом, правлении. Это было вполне разумно: для болгар на столе оставался родной государь, что исключало шкоды со стороны несогласных с появлением русов, как это было в прошлом году, а на самом деле страна была под Святославом. Для Димитра и преславских боляр, ожидавших более прямых и крутых решений от князя, это была новость. Впрочем, такое решение устраивало обе стороны.

Русы въехали в город при звоне колоколов и радостном скоплении успокоившегося народа Новый царь принял русского князя тем же днём в присутствии настороженно перешёптывающихся бояр. Борис стоял перед Святославом в золотом облачении, худой, совсем юный, с робостью в глазах человека, на которого нежданно взвалился ответственный груз, с которым неизвестно, что содеять, но и отринуть его уже нельзя. Обоим подали одинаковые высокие дубовые кресла, подчеркнув равенство переговаривающихся. Усмехаясь про себя над юнешеской робостью болгарского царя, Святослав, тщательно выбирая слова, дабы в лице Бориса не унизить самолюбие болгар, сообщил условия ряда меж Преславом и русами. Князь не требовал клятв верности, а лишь признания его равенства в управлении страной. Отныне в Болгарии было два правителя: Святослав, в руках которого появлялось право собирать рати и объявлять войну или заключать мир от имени болгар, и Борис, сохранявший полноту гражданской власти в своей части Болгарии. Таким образом, у Бориса оставались все регалии и его казна. Стольным своим городом Святослав объявлял Доростол, наместником же при Преславе от себя назначил Свенельда.

Дабы удоволить собственное войско и сподвижных князей, им была обещана Фракия с богатым городом Филиппополем, где сильны были византийские настроения, и куда тоже направлялся Давид, выждавший разумное время и вставший на сторону победителя.

Стоять долго с войском в Преславе и ждать, пока подсохнут раскисшие от весенних дождей дороги, не было ни смысла, ни возможностей. Через три с половиной седмицы после взятия болгарской столицы Святослав осадил Филиппополь, древнейший город, хранивший в себе останки эллинской культуры. Северские, печенежские и угорские рати отрезали все дороги, ведущие к городу, растекаясь по окрестностям, грабили сёла, набирали полон, стадами угоняли скот. Русы переняли все переправы на разлившейся весенним паводком реке Гебр, болгарами именуемой Марицей. Привезённые Давидом пороки били стены.

В течение трёх дней осады пороки, стремясь вынести ворота, разворотили надвратную башню и часть соседнего заборола. Пешая рать, насыпав за эти дни примёт, пошла на приступ, к воротам тащили стенолом. Прясла закурились чёрным дымом кипятившейся смолы. Русские, не решаясь пока подходить, дабы не попасть под горячую смолу и камни, поднятые на стены, обильно поливали заборола стрелами.

Раскрылись створы ворот и большой комонной силой выкатились фракийцы, врезавшись в русский неплотный строй. Когда с полком киевских конников подоспел Всеслав, защитники уже разогнали стоявших на пути пешцов и подожгли стенолом. После пепастойчивой сшибки они убрались обратно в ворота. Русские тоже отошли от стен.

Святослав слышал, что в Царьграде полностью прекратилась замятня и ромеи могут выслать осаждённым помощь, потому твёрдо собрался взять Филиппополь на щит. Ещё четыре дня русские подходили к стенам, обстреливая их, заходя также на дощаниках со стороны Марицы. Фракийцы огрызались вылазкали, причиняя более урона себе, нежели чем находникам. После седмицы осады Святослав решился на большой приступ сразу с четырёх сторон города, благо сил хватало. Кмети снова осыпали прясла оперённым дождём, связывая защитников, чтобы они не логли усилить самое уязвимое место — ворота.

В этот раз вместе с конницей из главных ворот вышла пешая рать, и завертелся в пляске хоровод секущихся друг с другом людей. На иной стороне города осаждённые вывели ещё полки, сшибки начались и там. Фракийцы сопротивлялись отчаянно, подпитываемые из города свежими силами, но их было всё равно мало, и они, сломленные, начали отступать.

Конница Давида вместе с уграми решительно и с трудом ворвались на плечах отступающих в малые ворота. У главных ворот ещё кипела отчаянная схватка. Русские кмети, приставя лестницы к стенам, лезли к заборолам, встречая всё меньше сопротивления. Святослав сам не раз водивший дружину на сшибки, в разорванном алом коце [83] , первым со стороны основных сил въехал в город. Яростно дрались какие-то окольчуженные ратные, встав спиной к спине, их воевода, рослый, плечистый, в чешуйчатых доспехах, размахивал булавой, отбиваясь от наседавших русских кметей. Но то уже было отчаянные проблески затухающего пламени: защитники бежали со стен, чая спрятаться внутри города, больше не мысля о сопротивлении.

83

Коц — короткий легкий плащ.

Захватчики заняли торг, принявшись грабить ряды. По рукам заходили отрезы сукон, рухлядь, иноземное стекло и фарфор, многоразличная лопоть. Ратные пихали найденное в торбы и перемётные сумы. Колот со своим десятком и ещё пятью чужими приблудившимися ратными миновал торг, где шёл уже шапошный разбор и въехал в узкие улицы, построенные за два столетия до того, как его предки пришли под Киев из Моравии.

Внутри улиц стоял бабий вой, ор и мат на разных языках. На перекрестье гурьбою пробежали мимо раскосмаченные люди, за ними рысили печенеги с арканами в руках. Завернув на одну из улиц, на которой едва могли разъехаться два встречных воза, их обстреляли с крыш ближних в два яруса домов из пращей. Колот припустил коня, уводя ратных из-под обстрела, обретя помощь, вернулся уже пешим, оставив с конями троих кметей (и то боялся, что свои же соратники, печенеги или угры, убьют воинов да сведут коней — кто разбираться будет в эдакой суматохе?), во пращников уже не нашёл.