Святослав (Железная заря)

— Хвала богам, — продолжил сосед, судя по выговору — кривич, — а то изверги поссать не дают сходить. Жди, мол, пока друг твой очнётся, или под себя ходи. Вот и хожу...

— Звать-то тебя как? — спросил Колот.

— Тужира, — ответил кривич.

— Меня Колотом. Либо Лапой. Как в полон-то угодил?

Слова давались трудно, ударами отдаваясь в голову, но всё лучше, чем молча ждать, когда боль отступит. Зато Тужира отвечал легко:

— Из боя выходили. Дюжины три было нас. Дуром в дожде нарвались на комонных ромеев. Исполниться не успели да и не могли — куда там? Еле ноги волочили. Мне аркан на плечи набросили да сволокли. Обидно.

Какое-то время помолчали. Потом Тужира спросил:

— Чего будет-то теперь? В жертву принесут? Не хочу, чтобы как порося закололи, но холопом у них быть хочу ещё меньше.

— Выкупит нас князь, — сказал Колот, морщась от очередного приступа головной боли, — он своих не бросает. С самой Хазарии я с ним. А о жертве ты не беспокойся — Бог их жертв не принимает, так что если убьют — то ради забавы.

Кривич повеселел:

— А я думаю — чего нас здесь держат и в поруб не ведут? Ждут, когда Святослав договорится о выкупе.

Лапа ничего не ответил. Тужира продолжал:

— Рад я, что дело миром закончилось. Домой хочу.

— Домой, — усмехнулся Колот, — дома добычи ждут, а с меня брони сняли, даже сапоги забрали, босой, вон, сижу. Пошли по шерсть, а воротились стрижены. У меня пахать да сеять некому, год буду на шее родичей сидеть.

— Дома и солома едома, — вздохнув, возразил кривич.

Он ещё что-то говорил, но Колот не слышал — снова впал в забытье, прерываемое волновыми болями. Лапа очнулся оттого, что кто-то древком копья сильно пихал его в бок. Колот открыл глаза, увидев перед собой ноги в сандалиях по щиколотке перетянутые ремнями, понял, что их развязали, и он свалился на землю. Оттолкнувшись руками, он со стоном сел. Ромейский стражник беззлобно пнул его ногой по рёбрам.

— Вставай, вставай! — сказал на ломаном славянском. Тужира, оказавшийся парнем лет двадцати, с рябым широким скуластым лицом, помог Колоту подняться.

— Эва как тебя приложили! — воскликнул тот, глядя на Лапу.

— Арабский харалуг был. Ромейский меч разломился бы о шелом, — ответил Колот.

Их согнали в плотное стадо, кругом выставив сторожу. Вызвав четверых, твёрдо стоящих на ногах полонянников, дали им по мешку хлеба — раздайте, мол. Кружки хлеба, разламываемые, заходили по рукам. Колот надкусил полученную краюху через силу, но, почувствовав приступ тошноты, отдал её Тужире, который с завидным желанием запихнул её в рот едва ли не целиком. Византийский толмач встал перед толпою пленных, сложил руки лодочками, приложил их ко рту и прокричал, коверкая чуждую для него речь.

— Ваш княс о мир договариваться! Кто не будет задираться — вернётся домой живой!

Стадо нестройно загудело, тут же обсуждая новость. «Домой» — пронеслось в воспалённой голове Колота, но не вызвало ожидаемой радости — боль заглушала все чувства. В прохладном воздухе над головами исхудавших, измотанных пленных русичей, повисла осторожная, совсем отвычная радость.

Глава 38

Ворота Доростола были раскрыты настежь и не закрывались на ночь — одно из условий мира. Город снова наполнился деловой суетой. На ту сторону Дуная уже переправляли кормы и добро. Знахари трудились над ранеными. Появились торговцы — первый верный знак мирной жизни — заняв пустеющие лабазы. Осиротевшие Икморевы воины за городом беззаботно играли в мяч — эти уходят последними. Путник, случайно заехавший бы сейчас в Доростол, вряд ли поверил бы, что ещё три дня назад на полях под городом кипела смертельная битва и люди, обезумившие от крови, рвали друг друга на части. И лишь глаза воинов — зеркало постаревшей и помудревшей души — рассказали бы путнику многое.

Небо так и не избавилось от серых облаков, пробрасывая иногда на землю скупой моросящий дождь. Ветер, бодро задувший было утром, к полудню стих. Святослав приказал убрать мачту — незачем она сегодня, сам сел за весло. Лодья уверенно развернулась и, вспенив воду, понеслась по течению.

Чалились там же, где приставал вчера Свенельд. На берегу в нарушение всех уставов уже ждал Цимисхий. С лодьи бросили сходни. Святослав, лёгким пружинистым шагом, спустился на берег. Первым поздоровался со сделавшим к нему шаг императором. Какое-то время они молча разглядывали друг друга. Берег поднимался вверх от воды и маленький Цимисхий, стоявший в пяти шагах от русского князя, казался одного с ним роста. Оба и внешне и по одежде отличались друг от друга: Цимисхий — в летнем зипуне, крытом царьградской парчою, опоясанном наборным с золотыми бляхами поясом, обутым в алые, расшитые жемчугом сапоги, Святослав ничем, кроме чистоты одежды, не отличался от сопровождавших его воинов — в простой белой рубахе и лёгких поршнях, лишь солнцем светилась в ухе начищенная песком золотая серьга.

Князь широким жестом пригласил базилевса быть гостем на его корабле. Цимисхий остановил выступившего было вперёд вестиарха и один пошёл по сходням за Святославом сквозь сошедших с корабля и расступившихся перед ним русских кметей.

Они уселись на скамьях друг напротив друга. Святослав обдумывал заранее разговор с базилевсом. Хотелось, но слабо верилось, что Иоанн так вот запросто придёт на его корабль один, без свиты. Князь вглядывался в лицо Цимисхия, чая увидеть тень надменности и высокомерия, но базилевс спокойно и просто смотрел ему глаза.

— Зачем мы столько народу положили, базилевс? Места бы хватило нам обоим, — сказал Святослав на хорошем греческом языке, которому его обучила некогда мудрая мать.

— Не в моей воле решать было, —отвечал Иоанн. — Мы с тобой лишь воины.

— Эта страна принадлежит мне по праву рода.

— И мне. И Борису, и ещё многим, — возразил Иоанн. — Сильнейший берёт всё, как брали до нас и Александр, и Аттила. Ты хорошо сражался, лучше, чем мои люди. Ты почти победил, но всё же оказался слабее.

— Народ Болгарии не хочет ромеев.

— Что же им мешает нас отсюда выгнать? Ты сам знаешь, как бояре и волостели спешили принести мне клятву верности.

— Остаётся Давид с братьями...

— Почему тогда он не поднял на войну своё царство? Вы с ним шли бы сейчас к Константинополю, а вместо стяга над вами висела бы моя голова.

Святослав шумно вздохнул. Ему не хотелось гадать, почему сам Давид не пришёл ему на помощь — так может оказаться, что друзей у него не осталось вовсе. Он поменял русло разговора:

— Вы ненавидите и презираете нас, но ты выехал почтить память Свенельда. Помнишь?

— Врага можно ненавидеть, но храброго врага нужно уважать. Презрение к врагу мешает одолеть его.

Князь удовлетворенно качнул головой, будто хотел услышать именно этот ответ.

— Наш мир недолговечен, не так ли, катархонт? — спросил Иоанн, заглядывая Святославу в глаза. — Ты ведь из тех, кого останавливает только смерть.

— Пути, которыми ведёт нас Бог, не знает никто, — витиевато ответил князь. С обеих сторон сказано было достаточно, чтобы не перевести толковую беседу в пустую болтовню. Почувствовали это и оба государя.

— Прощай, катархонт, — первым произнёс Цимисхий, — такими, как ты, восхищаются сказители. Я хочу пожелать тебе удачи.

— Удачи и тебе, базилевс...

Они поднялись со скамей. Теперь Святослав возвышался на полголовы над императором. В другое время они, может быть, пожали бы друг другу руки, но русский князь не протянул руки, ибо опасался, что базилевс не ответит на рукопожатие, а Иоанн вообще не имел права дать руку варвару на глазах своих соотечественников, во все глаза наблюдавших с берега за встречей. Так они и простояли некоторое время, пока Цимисхий не поставил ногу на сходни.