Святой конунг

Сигрид сделала все, чтобы как можно лучше принять гостей, но этот вечер оказался для нее трудным.

Королева во всем проявляла подозрительность, требуя, чтобы Кальв первым пробовал все блюда. И если что-то можно было очернить, она это делала. Сигрид удивлялась терпению Кальва; он отвечал королеве дружелюбно и спокойно, при этом ни на йоту не отступая в том, в чем считал себя правым.

Король Свейн был таким же молчаливым, как и в последний раз, когда Сигрид видела его. Он сидел на почетном сидении рядом с Кальвом; по другую сторону от Кальва сидела королева, и Свейну было стыдно за ее поведение. Но было ясно, что он не смеет перечить ей.

Альфива уехала рано, и это было великим облегчением для Сигрид.

Пробыв в Каупанге около двух недель, Кальв и Сигрид отправились дальше, в Эрландет.

Они отправились в плаванье на закате дня.

Облака низко стелились над землей, словно хлопья тумана; в лучах заката облака меняли цвет от темно-бордового до ярко-красного и золотистого. А над домами и деревьями уже сгущалась темнота, постепенно заволакивая небо.

Сигрид стояла на палубе рядом с Кальвом, который управлял кораблем. Посреди разговора она вдруг замолчала и указала ему рукой куда-то. Он посмотрел в ту сторону, не понимая, в чем дело.

— Разве ты не видишь, как это красиво? — спросила она.

— Вижу, — ответил он, — в самом деле, это красиво.

И он продолжал говорить о чем-то. Сигрид вздохнула; он даже не повернулся в ту сторону, куда она указывала, не понял, о чем она говорила. Для него закат был всего лишь окончанием дня, так же как на золотистое, волнующееся от ветра хлебное поле он смотрел лишь с точки зрения получения урожая.

Финн встретил их на причале. Когда они сошли на берег, он сначала протянул руку Сигрид и улыбнулся, когда она пожала ее.

— Вот ты и взяла меня за руку, — сказал он.

— Раз уж это произошло, я позволю себе кое о чем спросить тебя, — ответила она.

— О чем?

— Это ты нанес Эльвиру смертельную рану?

— Нет, — ответил он. При этом он держал ее за руку. — Если бы я ответил «да», ты отняла бы руку? — спросил он.

— Не знаю…

Они стояли и смотрели друг на друга.

— В тот раз я плохо поступил с Эльвиром, — сказал Финн. — Я должен был привести ему священника.

— В любом случае это было бы поздно, — ровным голосом ответила она. — Ты был не единственным, кто дурно поступил с ним.

Перед тем, как отпустить ее руку, он горячо пожал ее. Сигрид не ожидала, что встреча Финна и Кальва будет такой сердечной; перед тем, как отправиться в усадьбу Финна, братья обнялись.

Вечером в зале Тронд, как обычно, не мог усидеть на месте. Сначала ему захотелось взглянуть на подарки, которыми обменялись братья, потом он стал рассматривать висящее на стене оружие и щиты. И, прежде, чем кто-либо успел остановить его, он вскарабкался, словно белка, на один из столбов, до самого потолка.

— Шустрый у тебя парнишка, — глубокомысленно сказал Финн Кальву. — Он из рода Ладе, не так ли?

Кальв кивнул, и Финн рассмеялся.

— Я надеюсь, он со временем не вобьет себе в голову, что является наследником ярлов Ладе! — сказал он.

— Я, во всяком случае, не намерен настраивать его на это, — ответил Кальв.

— Почему ты не взял с собой дочь?

— Мы решили, что она слишком мала для такой поездки.

— Насколько я помню, она не очень-то похожа на нашу родню. Или, может быть, она изменилась?

Сигрид не осмеливалась взглянуть на Кальва, но ответ его был спокойным.

— Нет. Сигрид говорит, что она похожа на ее мать.

Они говорили о многих вещах; о короле Олаве, о походе викингов и о битве, в которой оба участвовали; они говорили о родителях и родственниках, вспоминали детские годы.

Только один раз в их разговоре мелькнула враждебность по отношению другу к другу.

— Ты не можешь отрицать, что однажды сказал, что я трус, — вдруг заявил Финн.

Вздрогнув, Кальв помедлил с ответом.

— Я этого не отрицаю, — ответил он, — хотя ты и не был до такой степени трусом, чтобы поднять руку на своего брата.

Стало тихо, Сигрид затаила дыхание; размолвку между братьями заметили и остальные. Тишину нарушила Гудрун, жена Финна.

— Ради своей престарелой матери, Финн, не нарушай мира этой встречи!

Финн повернулся к ней; они долго смотрели друг другу в глаза. И когда он снова повернулся к Кальву, он был уже спокойнее.

— Я говорил тебе, что могу проявить смелость неожиданным для тебя способом, — сказал он. — Но те времена, когда я готов был лишить тебя жизни, прошли и теперь забыты. Куда важнее сейчас то, чтобы ты не считал меня трусом.

— Я уже ответил тебе на твой вопрос, — сказал Кальв.

Немного поразмыслив, Финн сказал:

— Думаю, я могу, подобно Халльфреду Трудному Скальду, сказать, что боюсь только одного — преисподней.

Кальв ничего не ответил, и Сигрид обрадовалась, когда разговор принял другой оборот.

Но она плохо понимала Кальва. Стычка с Финном вывела его из себя не меньше, чем в свое время ее измена. И то, как он дразнил Финна, было непохоже на того рассудительного Кальва, которого она знала. И все-таки его что-то связывало с братом; он не решился бы сказать, что они с братом враги. Вот и теперь при встрече они вели себя как лучшие друзья…

Было и еще кое-что, чего она не понимала: когда братья говорили о своей матери, они отзывались о ней с таким почтением, что оба — хёвдинги, сражавшиеся во многих битвах, грабившие, насиловавшие, сжигавшие, — понижали голос до шепота.

Она спросила об этом Кальва, когда они лежали и перешептывались в постели, но многого она от него не добилась. Но когда она сказала, что Финн слишком много берет на себя, сравнивая себя с Халльфредом Трудным Скальдом, она услышала, как Кальв хохотнул в темноте.

— Финн не такой храбрый, каким хочет казаться, — сказал он, — но больше всего на свете он боится того, что люди узнают, что он трус.

Большую часть следующего дня Кальв и Финн провели в беседе наедине, и Сигрид имела возможность получше узнать Гудрун. Она была очень общительной, во всем ее облике чувствовалась сговорчивость и податливость. Но Сигрид с ней было скучно; Гудрун была на восьмом месяце беременности и говорили только об этом.

До этого у Финна и Гудрун был только один ребенок, дочь, которую звали Ингебьёрг, лет девяти-десяти. Она была такой же светловолосой, как и мать, и такой же кроткой. Но у нее был звонкий, заразительный смех, которого не было у матери.