Святой Вроцлав

— Именно так сталкиваются люди, но я иногда так думаю, что происходит на самой трассе этого движения, ведь направление идет через шеи, патлы, спины всех этих безвольных, засмотревшихся лишь в собственный рост существ, так вот я знаю, им переламывает кости, раздавливает в пыль, и хуй с ними, о Святейший, говорю, и хуй с ними. Пускай, по крайней мере, страдают. Именно так все и происходит.

Адам закрыл глаза. Веки у него были красные, кожа вокруг — бронзовая. Раз. Два. Три. Открыл.

— Я должен тебе кое-что сказать.

Он стиснул ладони на голове Томаша, шипел ему прямо в ухо:

— Я с вами не пойду. Люди двинутся, во имя Божье, спасти этот город, а я — нет, видишь ли, Томаш, сам я делаю только один шаг за день. Обязан так. Не иначе. Другие, — печально шепнул, — да, другие свободны.

Он улегся на спине, с мечтательным взглядом, словно глядел в безоблачную небесную лазурь, а не во внутренности четырех черных зонтиков.

Томаш разработал Адама во время первой встречи — он безошибочно угадывал, когда тот начнет нести бессмысленную чушь, когда замолкнет или удивит здравой идеей, он знал, когда беседа закончилась. Дантист отряхнул брюки и пошел, пытаясь не глядеть никому в глаза, неверующий среди сторонников.

Вместо того, чтобы идти домой, он свернул к воротам. Перед первым участком слева парочка жилистых капо курили самокрутки. Томаш знал, как только они уйдут, придет парочка следующих, совершенно случайно. Его узнали, дали проход. На веранде садового домика сушилось постельное белье, стояла раскладушка, на ней одеяла, рюкзаки, какое-то тряпье, игрушки — все это создавало иллюзию, будто бы здесь кто-то проживает. Между яблоньками возвышался холм из полотняных мешков, возле стены стояли деревянные ящики. Часть оборудования лежала насыпью, едва скрытая листами упаковочной бумаги — обычные палки, бильярдные кии и бейсбольные биты, обычные и телескопические дубинки, ломы, бокены и нагинаты [79] , спортивные пращи, нагайки, кастеты, а вместе с ними — рукавицы, шлемы, защитные плитки для животов и промежностей. Что-то высовывалось из мешков и переполненных ящиков.

79

Бокен — бамбуковый меч для занятий японской разновидностью фехтования кен-до. Нагината — японская алебарда. — Прим. перевод.

— Нехорошо, — сказал Томаш.

Капо только пожал плечами.

— За завтрашний день я бы не беспокоился. Мы следим. А завтра, — глаза сверкнули нездоровым блеском, — мы будем там, не так ли?

Томаш кивнул и отправился домой.

Это он придумал капо, уговорил молодых паломников послужить делу своими мышцами. Грязь — это не так уже и важно, мошенники — тоже, кому какое дело? Капо существовали лишь для того, чтобы охранять этот конкретный участок. Даже Адам не имел о нем понятия, зато прекрасно знал, точно также, как и каждый здесь, исключая полицейских в кордоне, что Черный Городок готовится к войне.

Уже возвращаясь, Томаш приостановился под деревом, потянул из плоской фляжки и остановил взгляд на Святом Вроцлаве. Где-то там, в тех стенах, была его дочка. Живая, ведь если бы умерла — мир застонал, такие девочки не покидают нас без оплакивания; а он, Томаш Бенер, сделает все возможное, чтобы вытащить ее.

* * *

Беата не верила в духов и никогда не думала о вещах типа загробной жизни, где-то в глубине себя, она вообще считала себя вечной, словно скалы или Вроцлав. Зачем ей умирать, раз можно жить. Тем не менее, дух Малгоси ее навещал.

Никогда она не увидала его в полноте, не так, как я увидал тот призрак. Малгося стала тенью в собственной жизни. Беата слышала плач в шорохе дождя и топот ног на лестнице. Когда она пила чай, то видела лицо Малгоси, отраженное в коричневой жидкости, хотя должна была видеть только саму себя. Повсюду, в школе и кафе, у родителей и гинеколога, даже на улице вздымался запах марихуаны, даже таблетки «тик-так» в коробочке выглядели чем-то совершенно иным.

Встреченный в кафешке мужик был старше ее, он приехал из Познани и любил одеваться, словно пришелец из будущего: блестящие джинсы, рубашка со странного покроя рукавами, зигзаги на коротко выстриженных волосах, даже коктейли он пил странные и цветные, говорил он немного, как и все, ему подобные, только Беате это никак не мешало. Она рассказывала ему о себе, о том, как боится экзаменов на аттестат зрелости, и что знает — хотя на самом деле не знала — что сделать с собой в последующей жизни. Парень снимал номер в общежитии неподалеку от Сольной площади, по дороге туда они проходили мимо металлической фигуры носорога. В комнате были две кровати и шкафчик.

Если бы мне следовало оценить его воображение, то все оно растратилось на внешний вид. Парень уложил Беату под себя и ритмично двигался, постанывая и тиская грудь девицы. Потом прикрыл глаза и сказал:

— Эх, Малгося, Малгося…

Беата даже не знала, что произошло, только неожиданно она уже была внизу, под дождем, в одних только брюках, блузке и курточке, без нижнего белья и носков. «Малгося, Малгося», — произнесло что-то у нее в голове, и она побежала через весь город, расталкивая людей; а тот парень, похоже, стоял у окна, кричал и извинялся вслед: ну что тут странного, спутал имя по пьяному делу.

День за днем Малгоси было все больше: на столбах она видела объявления с ее именем, которое вдруг менялось на Каролину, Эвелину или даже Магду; люди громко повторяли его, это имя было написано на стенах самыми разными красками и способами. Малгося была по телевизору и говорила голосом ведущих на радио, ее же душераздирающий вопль несся от стен Святого Вроцлава.

Беата училась жить со всем этим, приняв все привидения на себя: не помог врач, не помог и ксёндз. Она пыталась проводить время нормально, между кафе, мужчиной и подготовкой к выпускным экзаменам. Только коктейли на вкус были терпкими, иногда же они обжигали губы или ранили горло, словно бы в «кровавых мэри», «белых русских» [80] и текиле находилось растертое в порошок стекло. Мужчины неожиданно сделались похожими один на другого, с восковыми лицами и по-покойницки холодными руками. Голос их напоминал звуки портящейся машины, и Беата бежала как можно дальше, боясь того, что к ней вновь обратятся не по тому имени.

80

О «кровавой мэри» писать, думаю, смысла нет, а вот «белый русский» — это такой кремовый коктейль, «подходящий для любого времени суток: 30 мл водки и 20 мл кофейного ликера смешать, перелить в бокал для коктейлей, сверху поместить 10 мл взбитых сливок». Н-да… Кстати, коктейль «Черный русский» — это такие же количества водки и ликера, но без сливок, а в «Красном русском» кофейный ликер заменяют вишневым. Обалденные представления о русских у авторов польских (или интернациональных?) коктейлей. — Прим. перевод.

Иногда она усаживалась на остановках, едва-едва укрывшись от дождя, и глядела на мечущихся по Вроцлаву людей. Все время кто-нибудь расклеивал листовки с фотографиями пропавших — власти теперь уже не придерживались запрета расклеивания объявлений на транспортных остановках — люди нервно разговаривали, подгоняли один другого, плакали или пили до последнего. В средине недели, в любое время дня и ночи, группы людей самого разного возраста и профессий сновали словно пьяные тени, потягивая прямо из горла и распевая веселые песни. Многие ругали коменданта Цеглу.

Беата раздумывала над тем, не отправиться ли туда, только не знала — как. Она наблюдала плотный кордон. Как-то раз попала даже в Черный Городок, но тут же отступила, увидев Михала с Томашем, которые именно в этот момент ужасно спорили. Вот если бы она подошла и сказала, что желает помочь, разрешили бы? Нет, убеждала Беата саму себя. Они бы не позволили бы ей даже приблизиться к Малгосе. Ведь это же ты натянула ей мусорный пакет на голову. Это же ты потащила ее в злое место.

С неба лилась вода.

Девушка возвращалась домой, был вечер. Что-то крутило в животе, хотя беременной она и не была, правда, иногда ее преследовал сон — как мечется она в родовых схватках, а ребенок рождается черным и каменным, будто те ужасные стены. Боль начиналась в желудке и расходился вдоль позвоночника, оплетая печень и почки. Боль пульсировала, угасала, чтобы вернуться с удвоенной силой. Тогда Беата прикрывала глаза, разыскивая опору в стене или случайном прохожем. Но предпочитала она стены.

Боль ушла, и девушка подняла веки. Она стояла, опираясь о перила моста, а перед ней был газовый фонарь, один из нескольких десятков, которые каждый вечер с помощью своих сыновей зажигал один пожилой мужчина. Фонарь действовал, так что и фонарщик не забросил своих обязанностей, несмотря на царящий кавардак. Фонарный столб весь был обклеен фотографиями не вернувшихся, где-то неподалеку, кстати, проводили свои собрания Несчастные. Времена, когда каждый на уши становился, чтобы его объявление хоть как-то отличалось от других, уже прошли, выработался соблюдаемый всеми в рамках солидарности, спаивающей мелкие несчастья в одну громадную печаль, стандарт: черная рамка, имя и фамилия жирным шрифтом, телефон, дополнительные данные курсивом, фотография строго посредине. Весь листок ламинировали.