Сын батрака

В субботу Франц с девяти утра до пяти вечера пробыл с гостями. Родители Эрны были возмущены тем, что Франц из-за своих знакомых столько раз откладывал свадьбу, а никто из них даже не явился — ни Бенда, ни Хайниш, ни Штадлер.

Фрау Винтерляйтнер за весь день словечка не сказала — не только с Францем, но и с его родителями. Франц отомстил тем, что игнорировал явившихся на свадьбу родственников семейства Винтерляйтнер. Единственный, с кем он чокался, был почтальон. Франц принудил его остаться, когда тот принес ему присланную заказным письмом судебную повестку. Среди недели почтальон не мог его застать.

Из повестки Франц узнал, что слушание дела назначено на 14 октября.

Только когда все разошлись, он обратил внимание на Эрну. Все время она держалась в тени. Когда они вдвоем шли по деревне, Эрна плакала. Она даже говорить не могла, так что Франц напрасно спрашивал, что с ней такое.

Глава двадцать третья

Судебное разбирательство

Когда вышел доктор Зеебергер и начал давать свидетельские показания, Франц не мог выдержать. То, что говорил врач, было больше чем ложью.

— Вы же ничего не видели! — выкрикнул Франц.

Его призвали к порядку.

— Но это же неправда! — обратился Франц к судье. — Он был в доме, он просто не мог ничего видеть.

Адвокат посоветовал ему помалкивать. Франц никогда еще не имел дела с судом, и атмосфера, здесь царившая, невольно вызывала уважение. Поэтому его потрясло, что Зеебергер, очевидно, никакого уважения не испытывает и бесстыдно лжет присутствующим.

«Каким же проницательным должен быть судья, — думал он, — если ему не говорят правды».

И он считал своим долгом разъяснить судье, что свидетель грубо искажает факты, знать которых никак не мог. Но этого нельзя было сделать. Франц понял, что не смеет даже подать голос. Тем труднее было ему спокойно слушать, как доктор Зеебергер изображает его злостным хулиганом: подрядчик Хёльблинг беспомощно лежал на земле со сломанной рукой, а обвиняемый ногой бил его по ребрам.

Следующим свидетелем была вызвана фрау Хёльблинг.

Она заявила, что прибежала в сад после доктора. И видела только, как Вурглавец перемахнул через забор.

«Вот оно что, — подумал Франц, — они хотят меня доконать».

Адвокат шепнул Францу, что тут вряд ли удастся что-то сделать и он в любом случае подаст апелляцию. Франц не понял этой юридической тактики. Только почувствовал, что и адвокат его обманывает, и решил сам постоять за свои права.

Но у него осталась лишь возможность твердить, что он ни в чем не раскаивается, поскольку ничего не совершал. Не будут же его все время спрашивать, раскаивается ли он в своем поступке. Но судья настаивал на этом вопросе.

— Вы еще очень молоды, и я не хочу даже допустить, что вы такой черствый человек, что не испытываете даже раскаяния.

Но Франц стоял на своем: он раскаивается лишь в том, что действительно совершил, а не в том, что ему приписывают Зеебергер, Хёльблинг, а теперь еще и судья. Из этого судья заключил, что обвиняемый — стреляный воробей, а потому не стоит подыскивать смягчающие обстоятельства.

Франца приговорили к трем месяцам лишения свободы. Он не очень-то вслушивался в приговор, для него уже сам ход процесса был наихудшим приговором. Лишь когда адвокат сказал, что сейчас ему не надо отбывать наказание и все еще может кончиться благополучно, до его сознания дошло, что противники хотели упрятать его в тюрьму.

Служитель попросил Франца очистить помещение. Тут Франц заметил, что остался в зале один. Он вышел. В вестибюле не было ни души. Франц медленно спустился по широкой лестнице. На лестнице дуло, и он ощутил, как рубашка прилипает к телу.

«Я ведь могу сейчас уехать двухчасовым автобусом, — сказал он себе. — А потом, — подумал он, — что потом?»

Выходит, ему разрешили поехать домой и завтра как ни в чем не бывало выйти на работу? В его голове все это не укладывалось: ведь Франц все время считал, что отделается лишь незначительным штрафом.

«Надо спросить, где судья, — подумал он, — я должен еще раз ему объяснить, как было на самом деле».

И тут до Франца донеслись голоса Хёльблинга и Зеебергера. Но доносились они как будто не с лестницы. Франц поднялся на несколько ступенек и выглянул в окно на лестничной площадке. Чтобы хоть что-то увидеть, ему пришлось перегнуться через цветы. За окном висел ящик, в котором плотно, один к одному, стояли цветочные горшки. На автомобильной стоянке перед зданием суда Франц увидел чету Хёльблинг и доктора Зеебергера, разговаривавших с адвокатом подрядчика и судьей. Казалось, они были в прекрасном настроении.

«Перехвачу его, когда он будет возвращаться», — решил Франц. Его обрадовало, что с судьей — как он только что видел — можно говорить и неофициально.

Особенно сиял Хёльблинг. На всякую его реплику остальные отвечали смехом. Но адвокат подрядчика, видимо, заторопился. И все стали расходиться, а Хёльблинг продолжал шутить. Судья тоже не вернулся в здание суда, а пошел к своей машине.

— Так, значит, в «Золотом олене»! — крикнул вслед ему подрядчик.

Услышав это, Франц схватил цветочный горшок и швырнул туда, где стояли Хёльблинг и Зеебергер. Вслед за ним полетел еще один и приземлился на крыше чьей-то машины. Зеебергер и супруги Хёльблинг перебежали через улицу. Цветочные горшки один за другим шлепались на мостовую.

Когда Франц размахнулся в очередной раз, служитель скрутил ему руки.

Эрне пришлось дожидаться, пока ей разрешат свидание. Франц со злости, что заварил такую кашу, был до того строптив, что его пришлось на три недели упрятать в одиночную камеру. Лишь после того, как он спокойно просидел в ней восемь дней, к нему пустили Эрну.

В присутствии надзирателя Эрна не могла выжать из себя ни одного ласкового слова. Францу было легче. Он уже привык находиться под постоянным надзором и говорил свободно, а она смотрела на него во все глаза, как будто он — выставочный экспонат.

Он стал ей вдруг чужим. И дело было не только в окружавшей его обстановке, а в его ввалившихся щеках, коротко остриженных волосах и во взгляде, беспокойно шарившем по ее телу.

Говорил он вполне разумно, но ей между тем казалось, что эти разумные слова произносит кто-то другой.

Поскольку у него было довольно времени на раздумья, Франц сумел объяснить ей свой сумасшедший поступок. Он упирал на то, что отстаивал свое мнение. И все-таки не мог не сознавать, что в суде его мнение гроша ломаного не стоило.