Сын капитана Алексича

— Чем же? — спрашиваю.

— Я его много старше был, сам должен был тогда понять, чем это все кончится. Надо было вовремя на него повлиять, эгоизм да зазнайство его сдержать, а я только об одном думал: вот какого орла вырастил, и моя заслуга в этом, не чья-нибудь, а моя! Я из него героя растил, во всем ему потакал, а в душу так и не догадался заглянуть.

— И я виноватая, — говорю. — Мне бы его удержать, помочь бы, а я его своей рукой оттолкнула…

Но, как говорится, чему быть, того не миновать. Поехали с нашей РТС четверо комбайнеров в уральский колхоз на помощь, у нас с этим колхозом договоренность была, каждую осень от нас механизаторы к ним на уборку ездили. Поехали, стало быть, они, и вдруг, недели через две, один из них матери письмо присылает, и между прочим пишет: «Здесь, в соседнем совхозе, по слухам, наш земляк работает», ну и называет Виктора по фамилии. Только пишет, что он его не видел, потому Виктор, говорят, болеет…

Прослышала я про это, бросилась к Петухову. А он мне сразу же:

— Поезжай, Ксюша, узнай, что там с ним…

Я собралась, поехала. Сперва в этот самый колхоз, а оттуда уже в тот совхоз, где Виктор работал. Но его не застала, — оказывается, в больнице, в районе.

Я — в больницу, в приемный покой.

— Есть у вас такой-то?

— Есть, в терапевтическом отделении лежит.

— Что с ним?

— Тяжелый артрит, — говорят и поясняют: — Острое костное заболевание.

Неприемный час был, доктора отделение обходили, потому меня сразу и пускать не захотели. Пришлось обождать.

Что только я за эти часы передумала, что пережила, словами и не перескажешь. До того задумалась, что сестре медицинской несколько раз меня окликнуть пришлось, пока я услышала.

— Идемте, — говорит. — Халат возьмите в раздевалке — и на второй этаж.

Я его сразу и не признала. Если бы сестра не показала его мне, ввек не узнала бы. Лежит на койке, у окна, маленький, ссохшийся, словно головешка, лицо с кулачок и шея тонкая-тонкая.

Подошла я к нему, он голову повернул.

— Ты? — спрашивает. — Неужто ты, Ксюша?

А у меня и слов нет. Гляжу на него, плачу. Не хочу плакать, слезы сами льются. Вот, думаю, и встретились мы. Без малого пятнадцать лет прошло.

Он руку поверх одеяла выпростал, я его за руку взяла, а он морщится:

— Тише, Ксюша, больно мне…

Вконец он больной, какую косточку ни возьми, каждая ноет.

Рассказал он мне о себе, как эти годы жил. Много где побывал, только нигде подолгу не задерживался. То в одном совхозе, то в другом, на завод как-то поступил, да уволился, к земле его тянуло. А потом заболел, простудился сперва, простуда в суставы ударила да так третий год и держит, не отпускает. То и дело в больницу кладут его, полечат малость, выпишут, потом снова приступ…

Говорит это он мне, сам с меня глаз не сводит.

— А ты все такая же, Ксюша, красивая…

Я сквозь слезы смеюсь в ответ:

— Красивая… А сам и не вспомнил ни разу!

Гляжу, и у него слезы в глазах закипели.

— Если бы ты знала, — говорит, — как я к тебе рвался, как о ребятах тосковал.

— За чем же дело стало? — спрашиваю.

Молчит. Ну, я понимаю, не мог он через гордость свою переступить, и хотел, может быть, да не мог. Силы не хватило.

Не спросила я, он сам сказал, что жизни своей так и не устроил. Были у него женщины, признался мне, с одной даже полтора года прожил, а потом ушел. Говорит, не мог меня позабыть.

Показала я ему карточки детей, глянул и глаза закрыл, словно от боли.

— Совсем большие стали, — шепчет.

До самого вечера все говорили мы с ним, наговориться не могли. Будто опять вернулось прошлое, когда мы только что поженились и нам дня и ночи не хватало всласть наговориться.

Две недели пролежал он в больнице, и каждый день я к нему как на работу ходила. Меня там одна санитарка приютила, ну, я у нее только что ночевала, а так с утра до вечера у него. Ко мне в палате все привыкли, вроде за свою почитать стали, я кому в ларек за папиросами сбегаю, кому письмо прочитаю, кого просто так послушаю да что могу присоветую. Сам главный врач, серьезный такой мужчина, его в больнице все боялись, и тот мне как-то говорит:

— Давайте уж, так и быть, вас в штат зачислим…

Наконец собрались мы, решили домой ехать. Он поначалу не хотел, совестно ему было, чтобы все увидели, каким он стал, но я уговорила. А тут от дочки письмецо мне пришло.

«Дорогие мама и папа! Когда же вы приедете?»

Я ему письмо это показала, читает он, сам от меня глаза воротит. Такой он на слезу слабый стал, просто удивительно!

Поехали мы. Я телеграмму домой дала, Петухов на станцию за нами свою «Победу» прислал.

Дома нас мать моя встретила, увидела его, не сдержалась, охнула.

— Ой, — говорит, — сынок, до чего ж тебя жизнь-то пообглодала!

На другой день дочь приехала, тоже глядит на него, глазам не верит, — видать, не думала отца таким встретить.

Сыновей я перед этим в армию проводила, мы с ним вместе им письмо отписали, оба нам ответили, пишут, что очень, мол, рады, пусть папа только скорее поправляется.

Да куда там. Он день ходит, три лежит, нет у него в теле ни одной косточки способной, пальцы на руках скривленные, ровно их кто насильно погнул, идет — ноги едва-едва ставит, сам пальто надеть не может, пуговицы и те я ему застегиваю. Гляжу на него, думаю: «Как же это ты, бедный, без меня жил?»

И ни досады, ни злости — ничего во мне, сколько ни ищу, нету — одна жалость. Если ночью когда со сна застонет, во мне болью отзовется.

Опять он слег, мы его с Петуховым в больницу положили. Пробыл он в больнице месяц, потом в санаторий его устроили.

Все Петухов старался. Правда, врачи говорят, никогда ему уже не поправиться, очень у него болезнь серьезная, все суставы пораженные, а все-таки ему в санатории полегчало. Сам даже письмецо мне отписал, — приезжай, мол, Ксюша, очень я по тебе соскучился, навести меня.

А я быстрая, собралась, поехала. Побыла у него в санатории неделю, теперь обратно домой еду. Он, должно, в санатории этом еще месяца полтора, а то и больше пробудет. Акурат к декабрю вернется, когда сыновья с действительной на побывку приедут…

3. Кольцо Нибелунгов

Женя любила читать книги с конца. Возьмет книгу и, не заглядывая в начало, первым делом раскроет последнюю страницу. Потом глянет в середку, страницы говорят о неизвестном, непонятном, и вдруг одно слово, одна какая-то фраза — и уже тянет читать дальше, и не хочется отрываться, пока не дойдешь до конца. А потом — потом можно перейти и к началу.

Брат смеялся над нею:

— Чудачка, разве так можно?

— Можно! — упрямо отвечала Женя. — Мне так удобнее.

Он пожимал плечами. Если удобнее, пожалуйста, читай, мне-то что?

Привычка сохранилась по сей день. И не только тогда, когда читала книги. Если случалось ей вспоминать свою жизнь, она вспоминала ее так, словно читала незнакомую книгу, с конца, с середины, и лишь потом бралась за начало.

Чем старше она становилась, тем чаще мысли обращались к детству. Может быть, потому, что та худенькая, длинноногая девчонка, выдумщица и непоседа, казалась порой чужой, незнакомой, и еще потому, что хотелось хотя бы ненадолго окунуться в далекий, беззаботный, легкий, навсегда ушедший мир.