Сын капитана Алексича

— А дальше интересно? — спросила Нюся.

— Да, еще лучше.

— Счастливая! — Нюся вздохнула. — Если бы я была такая, как ты, меня, может, тоже пустили бы!

И она с невольной завистью посмотрела на тоненькую, не по годам рослую Женю, мысленно сравнила ее с собою, толстой, приземистой, и еще раз с грустной откровенностью повторила:

— Была бы я такой, как ты!

— Да, это все, как видно, очень интересно, — солидно заметил Сеня, протирая очки носовым платком.

— Завтра доскажи, — сказала Нюся.

— Хорошо, — ответила Женя.

«Что-нибудь придумаю, — решила она. — До завтра еще далеко».

По правде говоря, она даже думать боялась о том, что будет завтра. Чем закончить рассказ? У нее было такое чувство, будто она забралась в густой лес и не знает, как оттуда выбраться.

Ладно, что будет, то будет. Может, все-таки удастся что-нибудь придумать.

Ей повезло: на другой день она не пришла в школу, заболела ангиной, а когда выздоровела, то было уже не до Нибелунгов — начались весенние экзамены.

…Поезд мчался все быстрее, — казалось, убегал от погони.

Глухая ночь дышала за окном вагона, изредка в ночной мрак с шумом и грохотом врезался встречный поезд, сверкая сплошной цепью освещенных окон, и вновь все смолкало, и только ночь, ветер, стук колес и слабый, голубой, будто тлеющий, огонек ночника под потолком.

Соседи спали, но Жене не спалось. Одно за другим в памяти мелькали полузабытые лица, звучали давно замолкшие голоса.

И вдруг снова, будто споткнулась о порог, будто кто-то остановил ее, негромко сказав: «Это ты, Жека, ты сама…»

Сеня Комарский…

Он был рядом с ней многие годы — незаметный, молчаливый, преданный до конца.

Если его не было, она забывала о нем, он приходил — она радушно встречала его и забывала немедля, как только он уходил.

Они вместе держали в медицинский институт, он выдержал, а она недобрала трех очков.

Надо было тогда видеть Сеню!

Пожалуй, он был удручен куда больше, чем она.

— Как же так, Жека? — спрашивал он. — Почему так вышло?

Она беззаботно пожимала плечами:

— Вот еще! На будущий год поступлю!

И он обрадовался так, словно получил неожиданный подарок.

— Конечно, Жека, поступишь! Впереди целый год.

Но на будущий год она вновь недобрала два очка.

— Может быть, я вообще неспособная?

Он возмутился:

— Да ты что, Жека? Это ты-то неспособная?

Казалось, он чувствовал себя виноватым, что его приняли, а ее нет. Должно быть, предложи ему поменяться с Женей, он бы не задумываясь согласился.

— Ладно, — снисходительно согласилась Женя, — попробую еще раз.

Но ей не пришлось держать экзамены в третий раз: началась война, и разговор об институте отпал сам собой.

Вместе с родными Женя уехала в Башкирию, там окончила курсы медсестер, потом вернулась в Москву, стала работать сестрой в госпитале. К тому времени Сеня Комарский добровольцем ушел на фронт.

Он подавал одно заявление за другим, его все не брали, у него было плохое зрение, но он не сдавался и все-таки добился своего.

Зимой сорок третьего Сеня неожиданно ввалился к ней, с заплечным мешком, весь запорошенный снегом.

По-прежнему он был щуплый очкарик, с длинными руками, узкоплечий, даже зимой веснушчатый.

На большой голове едва держалась серая бобриковая ушанка, белый полушубок был чересчур широк для него, казался с чужого плеча.

Женя увидела его, невольно рассмеялась:

— Сенька! Ты все такой же!

Он улыбнулся:

— Какой есть.

Он работал в медсанбате и уже испытал немало: был в окружении, потом с трудом выбрался на Большую землю, потом был контужен. Теперь ненадолго приехал в командировку в Москву.

Он говорил о себе, по своему обыкновению, коротко, почти нехотя, и только спустя годы Женя случайно узнала: он был награжден двумя орденами — Красной Звезды и Красного Знамени, все в медсанбате считали, из него со временем выйдет незаурядный хирург.

Это могло быть, и этого не случилось.

Но тогда, в ту первую и последнюю их встречу в войну, Женя еще ни о чем не знала.

Он привез ей продукты — сало, консервы, шоколад, сам растопил печку-времянку, поставил чайник, потом быстро и ловко накрыл стол, усадил Женю:

— Садись, ешь. А то ты такая сдохлина стала — глядеть страшно.

Женю не надо было уговаривать, она набросилась на все сразу — и на сало, и на консервы, и на жесткие фронтовые галеты.

Потом опомнилась, покраснела:

— А ты что же?

Он почти прикрикнул на нее:

— Ешь сама, я уже успел нагрузиться.

Он подвигал ей то одно, то другое, с удовольствием глядя на ее порозовевшие щеки.

— Ешь, — приговаривал он, словно нянька, словно не он у нее, а она у него в гостях. — Вот возьми еще кусочек, до чего вкусно!

Сердито хмурясь, он то снимал очки, то надевал снова.

— Какая ты худенькая — не узнаешь сразу…

Она говорила с досадой:

— Перестань, надоело.

— Дай я прослушаю твои легкие.

Она расхохоталась:

— Ты что, сдурел?

Он сказал с серьезным видом, словно уже поставил диагноз:

— Тебе надо есть масло с медом. Ты любишь масло с медом?

— Почему нет? Люблю.

— Я пришлю тебе, — сказал он. — Недели через две один наш хирург поедет в Москву, я пришлю.

Осторожно и нежно, почти боязливо он провел рукой по ее плечу:

— Одни косточки…

— Вот что, — сердито сказала она, — мне это надоело. Чего ты меня оплакиваешь?

— Ну-ну, — он откровенно испугался, — больше не буду. Только не сердись.

Хотелось говорить о многом, вспомнить былое время, старых друзей, но Сеня спешил, его ждали в штабе.

— Приду завтра, — сказал он на прощанье.

— Завтра не надо, — сказала Женя. — Я дежурю. Лучше послезавтра.

— Хорошо, — он крепко сжал ее ладонь. — До послезавтра.