Сын капитана Алексича
Шрифт:
Кто знает…
6. О прошлом
Опять воспоминания. Беспорядочные, путаные, отрывистые. Их не зовешь — сами приходят.
Вот он — зеленый, сияющий, весь в солнце, в блеске раннего летнего утра сад, деревья, осыпанные крупными, тяжелыми, даже на глаз кислыми яблоками.
Это было давно, еще до войны, когда мать привезла ее и брата к бабушке в деревню.
Вновь послышался скрип журавля колодца (как смешно его прозвали — журавль, этот высокий и в самом деле похожий на
Когда Женя увидела сад, и яблоки на деревьях, и деловитых пчел, завистливо жужжащих над деревьями, она вдруг запрыгала, захлопала в ладоши.
Брат насмешливо расхохотался.
— С ума сошла!
А она, не отвечая ему, все прыгала, пела во весь голос, преисполненная радости жизни, острого и внезапного, как солнечный удар, удивления перед ее многообразием, неожиданным, неиссякаемым, щедрым богатством.
Мать оставила их в деревне и через два дня уехала, — ей дали отпуск только на три дня, и она боялась опоздать.
— Будем теперь втроях домовничать, — сказала бабушка.
Она была высокой, с гладким, без единой морщинки лицом и темными волосами. Совсем не похожа на бабушку.
Одевалась по-городскому — в темной юбке, в белой, сурового полотна кофте.
Только говорила непривычно для Жени, в Москве так не говорили: втроях вместо втроем, вихотка вместо мочалка…
Иногда к вечеру неожиданно объявляла:
— Что-то я нынче какая-то тусменная…
Это означало, что ей нездоровится.
В сны она не верила, а примет держалась крепко.
— Паука убить — сорок грехов простится…
Женя старательно искала пауков, а найдя, звала брата:
— Убей.
Потом подсчитывала, сколько у нее грехов? Сколько ни считала, до сорока было далеко. Хотя как считать…
Однажды брат принес из лесу ежа. Еж был препотешный — маленький, колючий комок катался из угла в угол.
— Назовем его Тришкой, — сказала Женя.
А бабушка увидела, замахала руками:
— Убери немедля! Это самая худая примета — еж в доме!
Они положили его в корзину, отнесли обратно в лес.
— Несознательная она у нас, — сказал Жене брат, — сразу видно, что никогда не была в пионерском отряде…
Женя молчала, шмыгала носом. Очень жаль было отпускать ежа. Она к нему успела за несколько часов привыкнуть. И потом, неужели принести ежа в дом означает что-то плохое?
Поначалу бабушка казалась ей доброй, немного слезливой. Иногда, глядя на Колю, Жениного брата, неожиданно принималась плакать.
— Весь как есть в отца…
Отец Жени и Коли давно уже не жил с ними. Он оставил семью, когда Жене не было и трех лет, жил где-то далеко на севере и не давал о себе знать ни бывшей семье, ни матери.
Бабушка говорила:
— Я от него что ни день весточку жду, ровно ворон крылушка…
Жене было жаль бабушку. Она представляла себе, как тоскливо ей будет одной зимой, в пустом и тихом доме.
—
Возьмем ее с собой в Москву, — сказала она брату.— Возьмем, — согласился брат.
Колхозные ребята подружились с ними. Вместе ходили в лес, на речку. Женя и Коля звали их к себе, они отказывались.
— Старуха заругает…
Они не любили бабушку, называли ее ведьмой, сквалыгой, старой скрягой.
— Снегу зимой дать и то пожалеет, — говорили они.
Женя дивилась. Как это можно снег жалеть? Он же ничейный!
— Она за яблочки свои трясется, — говорили ребята. — Жадюга…
Бабушка и впрямь не спала ночи, обходила сад, сторожила свои яблоки.
— Не углядишь — все оборвут, и листика не оставят, — говорила она.
— У вас же много, — замечала Женя. — Вон сколько…
Бабушка плевала через левое плечо.
— Сплюнь три раза, чтобы не сглазить.
Было в саду одно дерево, бабушка говорила:
— Такой яблони во всем районе не найти!
Яблоки на нем были маленькие, краснобокие и, по словам бабушки, очень сладкие.
— Китайка, лучше не бывает, — хвалилась бабушка.
Однажды, когда бабушки не было дома, Женя влезла на дерево и нарвала китайских яблок — полный подол. Хотелось угостить новых друзей, да и самой попробовать, что это за такие невиданные китайские яблочки?
Бабушка все сулилась — отведаешь осенью, но до осени еще сколько ждать…
Женя не успела выбежать за калитку, как навстречу попалась бабушка.
Только глянула на нее — все сразу поняла.
— Это еще что надумала?
Женя стояла, прижимая к себе подол, опустив голову.
Гладкое бабушкино лицо покраснело, губы стали тонкими, как ниточки. Сильными цепкими пальцами она больно схватила Женино плечо, повернула к дому.
— Бесстыдница, а ну домой! Я сейчас с тобой по-свойски погуторю!
Женя вывернулась из ее рук, отпустила подол. Яблоки посыпались на землю, раскатились в разные стороны.
Бабушка, словно коршун, кинулась их поднимать.
— Бессовестная, — приговаривала она, собирая яблоки. — Ты сперва свое заводи, а потом хозяйствуй. Ишь, на чужое роток разинула!
И тогда Женя, заложив руки за спину, очень тихо сказала ей:
— Я у вас больше не останусь.
Бабушка и головы не повернула.
— И уходи от меня, очень даже хорошо, тоже мне, навязались на мою голову…
А Женя со всех ног побежала на речку к Коле.
— Идем, — сверкая глазами, сказала она. — Мы у нее больше не останемся. Она — ведьма, сквалыга!
Коля изумленно хлопал ресницами.
— Да ты что?
Тогда Женя расплакалась, закричала:
— Домой, уедем домой, сейчас же!
Он лениво пожал плечами, — чего это она выдумала?
А она повернулась и стремглав побежала через лес, на станцию.
«Домой, в Москву, не хочу больше у нее оставаться, ни за что!»
До станции было неполных восемь километров. Она прибежала туда к вечеру.