Сын крестьянский

— Слову нашему верь, воевода, — загудели, задвигались остальные.

Посадский, поблескивая маленькими, хитрыми, злыми, как у хорька, глазками, продолжал:

— А ежели царя Димитрия Ивановича у вас нету, тогда лучше покоритесь царю нашему!

Болотников с любопытством рассматривал посадского, ответил твердо, подчеркивая раздельно каждое слово, но все же уклончиво.

— Хоронится до срока царь. Он меня и послал наперед себя во Путивль да на Москву. И поклялся я клятвою великою, что жизнь отдам за народное дело! А вы лучше загодя сдавайтеся. Я вскорости у вас буду.

Посланцы ушли. Нетерпение охватило Болотникова. Он быстро ходил взад и вперед по горнице, что-то с досадой бормотал, потом остановился перед Олешкой, сидевшим у окна, и стал высказывать ему то, о чем думал всю ночь.

— Олешка, друже мой, московские люди до нас припадают, могут и гиль в граде учинить. Дать бы им государя и конец, наш верх будет. Сам ведаешь, писал я несколько раз князю Шаховскому, просил царя прислать. Не шлет. Что ты станешь делать?

Олешка внимательно слушал своего названного отца.

— Как жар-птица царь тот, — вздохнув, произнес он. — Никак залучить его невозможно. А ты, дядя Иван, не береди себе душу. Может, и без царя управимся.

Болотников поглядел на Олешку, улыбнулся и ничего не сказал.

Ехал как-то раз Болотников к местам боев. Был он озабочен и сумрачен: не удавалось пробить вражий заслон. Москва была близка и недоступна.

На обочине дороги встретился ему отряд ратников, расположившихся на привал. Спешился Иван Исаевич со свитой, присел погреться у костра.

— Ну-ка, Мишка Ярославец, сказывай воеводе, что мы даве балакали, — обратился плечистый ратник к шустрому, веселому мужику.

Тот подошел к Болотникову, низко поклонился, начал скороговоркой:

— Дорогой наш воевода! Не обессудь, ежели не так скажу. Мы люди немудрые, лаптем щи хлебаем, а все же маленько соображаем.

— Мишка, дело сказывай.

— Замолол, как мельница на холостом ходу!

Мужик минуту подумал и горячо, взволнованно заговорил:

— Была присказка, теперь сказка будет. Надо бить нам не токмо царя, бояр да окольничих, а и дворян, детей боярских, дьяков, купчин. Все они нам путь-дорогу к жизни вольной застят. Вот и весь наш сказ, воевода!

— Верно сказывает Михайло! Истинно! — загудели кругом.

Болотников встал.

— Слыхал я, други ратные, не единожды речи эти, и о том я сам думу думаю, — сказал он. — Видно, быть посему.

В его голосе слышалась глубокая убежденность. Порывистый ветер бил в лицо воеводы. Оно было необычайно сурово.

Провожаемый гулом одобрения, Болотников сел на коня и поехал дальше.

«Да, пришли сроки начистоту дело делать. Пора!» — думал он.

Вскоре полетели по Руси новые «прелестные грамоты» покрепче, позабористей прежних.

В низкой бокоуше Коломенского дворца жара от раскрытой печи с синими и красными изразцами. В ней пылают сухие березовые дрова. Сквозь небольшие зарешеченные оконницы бьют и играют на полу и стенах яркие лучи полуденного солнца и сверкают на узорах замерзших стекол. У стола, покрытого красным сукном, сидят Болотников и атаман Аничкин. Болотников встревожен, недоволен:

— Как я тебя, Петро, на Москву пущу? Нужен ты мне, воитель славный. Придам тебе вскорости к твоим станичникам еще тыщ пять. Атамань над ими. А ты что удумал? А?

Тот с несколько виноватым видом глядел исподлобья и крутил свой русый ус.

— Дорогой мой Иван Исаевич! Я же, ты сам знаешь, к тебе всей душой. Токмо на день — на Мясницкую проберусь, к старикам своим да к женке, коли живы они. И тут же возвернусь. Уж бывал я там не единожды, пути-дороги туда мне ведомы сквозь заставы вражий.

Замолкли оба. Помрачнел Болотников, туча тучей… Пронзительно взглянул на Аничкина, невесело усмехнулся.

— Ин ладно! Нашла коса на камень! Пускаю!

Обнялись. Аничкин быстро ушел. За ним с жалобным скрипом закрылась дверь.

Затрещали в лежанке дрова. Болотников досадливо махнул рукой. Стал проглядывать положенный на столе свиток, переправлять, подчеркивать гусиным пером.

Уходя, Аничкин радовался:

«Ну вот ладно обернулося дело. Зайду кстати к Ереме Кривому, возьму грамот «прелестных», по Москве разметаю их, души человечьи разожгу».

Громадная черно-коричневая плешь на земле. Торчат закоптелые остовы труб. Валяются груды камней, битого кирпича. Зияют провалы погребов. Ветры и морозы еще не заглушили едкий запах гари. Бегают бездомные собаки. Одна, подняв острую морду, пронзительно взвыла, наводя еще больше тоску на атамана Аничкина, стоящего на пепелище своей хатки.

— Где родные батюшка с матушкой да женка? Неведомо! Искать их некогда! Эх, горе, горе…

Поклонился он до земли сгоревшей хатке, пошел куда глаза глядят. Проходил мимо старой-старой деревянной церковки. Увидел на куполе колокольни маленькое деревце, запорошенное снегом, и, странное дело, позавидовал:

«Эх, березынька, невеличка! Сколь высоко забралася, от людей далеко. Добро! Ветер дует, обдувает тебя, снег засыпает, а ты растешь да растешь без горюшка… Эх ты, жизнь, жизнь сиротская! Пропадай она пропадом…»

На Мясницкой улице толпился народ. Грамотей, коренастый, русый, с пронзительными глазами детина, только что прочитал вслух найденную подметную грамоту. В ней было сказано:

«Люди русские, безыменные, голытьба, крестьяне кабальные, холопы, казаки, шиши подорожные! К вам речь моя, воеводы Болотникова. Собирайтесь да бейте нещадно князей, бояр, дворян, детей боярских, дьяков — семя крапивное, купцов. Вотчины же, поместья ихни не зорьте, в дым не пускайте. Придет время, и многие из вас получат от царя Димитрия Ивановича боярство, окольничество, дворянство, дьячество. Кои же знатные до нас пристанут, тех беречь, поместья, вотчины, животы их держать сохранны».

Передавали из уст в уста слышанное, спорили, обсуждали.

— Велено бить бояр да дворян.

— Закрепощение мужиков полное ввести думают, окаянные. Снова по пяти ден в неделю от зари до зари надрывайся для их.

— А в остатний день много ли на себя наработаешь?

— Боле тому не быть. Нынче есть кому за народ постоять.

— Все холопы господские должны волю получить.

— Пожечь к ляду вотчины да поместья.

— Дурья голова, ничего ты в той грамоте не понял. Для чего жечь? Али мужикам самим не сгодится? — усмехнулся посадский с виду человек.