Сын крестьянский

— Вийско наше не маленькое, не плохенькое. А тут и пидмога. Зовсим гарно! Боже ж мий, як гарно!

Лицо у него сияло, словно Федор проглотил меду, а язык работал у него с хитрецой, по пословице: «лопоче, лопоче, чого вин тильки хоче?»

Иван Исаевич помалкивал, приглядываясь к прибывшим.

Вот Прокопий Ляпунов. Высоченный, здоровенный; кулаки, словно кувалды молотобойные, усищи и бородища белокуры. Вид у него новгородского ушкуйника, добытчика злата-серебра, каменья драгоценного, рухла дорогого. Дворян. Богатый рязанский помещик. Полувоин, полукупец.

Иван Исаевич перевел взгляд на Григория Сумбулова. Рязанский воевода набрал дружину из дворян и торговцев. Среднего роста, смуглый, черноволосый, горбоносый, некрасивый; он был горяч, не терпел возражений; роду-племени чеченского.

А вот боярский сын, веневский сотник Пашков, Филипп Иванович, по прозванию Истома. Красавец! Лет тридцати, среднего роста, широкоплечий, синеглазый. Доспехи и епанча на нем красного бархата. В самом деле — Истома. Многие женки и девы истомились по тому ли воеводе Пашкову, а ему хоть бы что. Хохотнет и к другой красавице стопы направит. Храбр, честолюбив, заносчив.

Прикинул мысленно Болотников: кто они, чем дышат?

«Дворяне да бывший воевода царский — соратники не прочные. Ладно пока! А дальше видно будет», — думал он.

Приветливо улыбался Иван Исаевич, а глаза были холодные, пытливые.

— Рад вам, гости дорогие! Слышал я о подвигах ваших, дивился, а ныне господь привел совместные действия начать. Теперь мы хитрену Шуйского залучим в мешок, как кота блудливого, право слово!

Громким хохотом ответили гости на «шутейные» слова Болотникова.

Уселись по местам. Пошла беседа о ратных действиях. Небрежно развалившись на мягком кресле, с гордостью поглядывая на окружающих, начал Истома Пашков:

— Рать моя тыщ за сорок будет. В ей веневичи, да туляны, да каширяны, и с иных городов. Я сам их супротив царя поднял. Слыхал ты, чай, Иван Исаич, что я к тебе из Путивля иду. Под Ельцом рать немалую разбил с воеводой ихним, князем Воротынским. А воевода Сумбулов со рязанами сам ко мне от Воротынского перешел.

Пашков насмешливо улыбнулся, взглянул на Сумбулова. Тот заерзал на месте, чуть покраснел и обидчиво сказал:

— Ну и что же? Ты, Истома, сам знаешь: не гоже мне ныне за Шуйского стоять, жмет он наше дворянское сословие.

Пашков продолжал:

— К слову говорено, Григорий Федорович! Дале шел я, как тебе ведомо, через Новосиль, Мценск, Тулу, Венев, Каширу. Под Коломною пристал ко мне наш славный Прокопий Петрович Ляпунов, со дружиною малою, да весьма крепкою. Дворяне все рязанские. Коломна нам не сдавалася, приступом ее взяли, жителей побили, городок вынули. И свершилося у села Троицкого великое побоище. А был там воеводой царским князь Мстиславский. Состоит он у царя первым боярином; полководец многоопытный. А с им брат царя Дмитрий Шуйский да князь Воротынский.

Истома приосанился, усмехнулся.

— И разбили мы и погнали мы рати царские до самой Белокаменной. В Котлах ныне стоим, тебя, Иван Исаевич, дожидаем. Так-то!

Болотников, одобрительно качая головой, произнес:

— Добро! У нас тыщ шестьдесят, у вас тыщ сорок. Вот и зачнем вместе Москву воевать.

Сумбулов настороженно спросил:

— Кому из нас в главных быть?

Иван Исаевич прошелся по палате, переглянулся с Федором Горой, остановился и, решительно глядя на гостей, твердо сказал:

— В грамоте именем царя Димитрия Ивановича писано, что назначает он меня большим воеводою.

На лицах гостей появилось разочарование. Пашков, помрачнев, произнес:

— Оно, конечно, моя грамота от князя Шаховского. И в ей я токмо воеводою назначаюся. Да и войска у тебя боле нашего. Видно, быть тебе, Иван Исаевич, старшим.

На том и порешили. Только по лицу Истомы Пашкова опять прошла какая-то едва уловимая тень.

— Ну, гости дорогие, — встав, сказал Болотников. — Делу время, потехе час. Начнем пировать.

— Верные ты слова сказываешь, Иван Исаевич, — отозвался повеселевший Прокопий Ляпунов. — Пусть нашу дружбу ковш медовый скрепит.

Гости перешли в большую горницу, где длинные столы были заставлены яствами.

Закусывали и выпивали «вельми смачно». Щеки зарумянились, очи заблестели. Болотников велел позвать Олешку.

— Ну-ка про горе!

Олешка взял в руки гусли и тронул струны. Забилась, затрепетала песня. Гости подхватили ее, сначала тихо, потом все громче и громче. Свет в жирниках заметался, как лист на ветру.

…Еще говорят ему, наказывают Таковые словеса разумные: «Не водись с женщиной кабацкою». И пошел дородный добрый молодец Путем широкою дорогою. Прошла-пролегла дорога мимо царев кабака И мимо кружало государево. Выходила женщина кабацкая; Личушко у ней — быдто белый снег, Глазушки — быдто ясна сокола, Бровушки — быдто черна соболя. Говорит ему словеса приличные: «Ай же ты упав, дородний добрый молодец! Зайди, зайди на царев кабак, Выпей винца не со множечко, Облей-обкати свое ретивое сердечушко, Развесели свою младую головушку, Ходючись, бродючись по той чужой По дальней сторонушке…»

Не успела песня замолкнуть, как Олешка, встряхнув гуслями, грянул плясовую. Неожиданно вышел на средину горницы дотоле хмурый Григорий Сумбулов. Он прошел по кругу и, выкинув неожиданное коленце, остановился против Федора Горы. Тот, лихо заломив шапку, топнул ногой и двинулся на Сумбулова. Федор то вихрем мчался по кругу, то с гиканьем взлетал под потолок, широко раскинув ноги. Что-то безудержно-буйное было в этом залихватском танце. Собравшиеся изливали свой восторг громким хохотом, криками:

— А ну, поддай! Ай да «камаринский»!

— Веселей!

Разошлись к себе, когда пропели полуночные кочета.

Усталая Варвара подошла к избе вблизи церкви Николы на Крови, пути она рассовала подметные грамоты и была теперь без этого опасного груза. Женка как женка, приметная только своей красотой. Дверь в избу запирала в это время старуха хозяйка, грузная, сырая, с равнодушием во взоре. В руках — кошелка.

— Что тебе, молодица, надо?

— Видеть мне надо Николу Алфеева, что здесь живет.