Сын крестьянский

Болотпиков вскочил, глаза его заблестели, по лицу пошли красные пятна.

— Не гожи для меня ваши речи! Народу черному не изменю! С ним я, и в нем силушка моя. Я сам не бела кость, и не к лицу мне из грязи да в князи шагать. Не брошу до скончания жизни своей люд кабальный. Дума моя — с голытьбой воедино быть. Отыми ту думу, что я стану? Орех, с нутра пустой.

Болотников все больше и больше разгорячался.

— Тогда уж умереть лучше. Не продам вовек люд страждущий. Слово мое неизменно. А что касаемо вас, что ж, кои дворяне с нами, тех не тронем.

Побледнел от гнева Ляпунов, побагровел Сумбулов, но ничего не возразили. Поговорили о том о сем, распрощались и уехали.

Болотников, оставшись один, зашагал по горнице.

— Ишь что задумали, — шептал он. — Идите, любезные, хоть к черту на рога!

Иван Исаевич приказал привести своего черного коня и умчался, как вихрь, в полки. За ним, словно быстрокрылая птица, летел Олешка.

Приехав к себе, Прокопий Ляпунов со злостью шваркнул на лавку соболью шапку и потянулся к братине с имбирным пивом.

— Ишь что смерд Ивашка бает: кои из дворян с нами, не тронем-де оных. Ух, вражина, кнутом бы я его бил, бил, пока не сдох бы пес!

Вошел пожилой низенький сотник с пронырливым лицом, низко поклонился. Ляпунов и Сумбулов ожидающе глядели на него.

— Ну, сказывай, Силантьич, о чем с царем договорились?

Сотник угодливо ухмыльнулся, рассказал, что царь согласен принять Ляпунова и Сумбулова, простит их, наградит.

— Так и сказывал, воеводы: награжу-де по-царски, токмо не мешкайте.

Лицо Прокопия несколько прояснилось.

— Добро, добро! Пока уходи, друже! За услугу получишь, за мной не пропадет.

Сотник, опять низко кланяясь, попятился задом в дверь.

— Не береди себе сердце, Прокоп! Все образуется, — сказал спокойно Сумбулов, наблюдая за Ляпуновым.

— Слухай, что скажу. И впрямь, быть у худородного Ивашки под началом нам не с руки. До Шуйского и подадимся. Он нас с радостью к себе примет, уж поверь мне. Ему самому ныне туго приходится. Да ты все еще не в себе, — добавил Сумбулов, глядя на мрачный облик Ляпунова.

Тот вскочил с лавки и начал грузно вышагивать по горнице, так что полы трещали. Воскликнул:

— Вот что: у Ивашки смерда не останемся, это дело решенное. Токмо думаешь, сладко идти под начало к Шуйскому Ваське, боярскому царю? Э, нет, не сладко! Негоже дворянскому сословию на задворках у его быть. Претит это мне! Не хуже мы бояр, опора мы Руси! Шубник проклятый!

Ляпунов сжал свои кулачищи и погрозил ими куда-то в пространство. Успокоившись, добавил:

— Ладно, хорошо! Пока скреплюсь, покорюсь. А в случае чего, держись, Васька!

Эту угрозу — свести с царем счеты — выполнил брат его, Захар Ляпунов, который 19 июля 1610 года с товарищами насильно постриг Шуйского в монахи и отправил в Чудов монастырь.

Тревожно было в стане Болотникова.

Дня через два он узнал, что Ляпунов и Сумбулов с дружинами перешли на сторону царя Шуйского.

— Надо было того ждать. Может, и к лучшему. Кума с возу, возу легче, — спокойно сказал он Федору Горе.

В дверь постучали. Болотников сел за стол, переглядывая какую-то свою запись.

— Входи!

Ввалилась куча военачальников. Впереди — голова Алексей Кудеяров, могучий, решительного вида детина.

Болотников вопросительно на него поглядел, насторожился.

Кудеяров прокашлялся и развязно заговорил:

— Мы, воевода, о Ляпунове с Сумбуловым думу думаем, почто подалися они до царя Шуйского?

— Подалися потому, что дворяне. А вы из черного люда.

— Так-то оно так, воевода. Токмо смекаем: и нам пока не поздно туда податься… и тебе тоже… А царь простит.

— И ты с нами переходи, — раздался голос.

Болотников вскочил, словно обожженный.

— Так! А народ простой, крестьяне, холопы, как же? Бросать их под ноги Шуйскому? Боярам?

— Что народ! Он в потемках бредет. А Ляпунов да Сумбулов — люди разумные. Знают, что делают.

Болотников придвинулся к голове. Тот попятился.

— И ты, Кудеяров, твердо решил?

— Твердо, воевода, и тебя зовем! — произнес голова, а глаза его нерешительно забегали из стороны в сторону.

Иван Исаевич побледнел.

— Тогда иди… к сатане!

Он выхватил из-за пояса пистоль и в упор выстрелил в Кудеярова, рухнувшего во весь свой огромный рост, как сноп. Остальные растерялись.

— А вы как? Тоже к Шуйскому хотите?

Собравшиеся попятились назад от глядевшего в упор воеводы.

— Нет… Нет… Он нас сбивал, все баял: идем да идем до Болотникова, уговорим его.

— Ну… и пошли!

Болотников с презрением отвернулся.

— Черт с вами! Прощаю на первый раз. Тащи эту падаль на площадь.

Труп Кудеярова сволокли и положили на помост. Иван Исаевич написал и приколол к мертвому запись: «Я, воевода Болотников, убил голову Кудеярова собственною рукою. Он умышлял передаться к Шуйскому и стать супротив народа».

Люди, проходившие мимо трупа Кудеярова, рассматривали убитого, грамотеи вслух читали запись.

— Правильно сделал воевода. Чтобы другим не повадно было, — говорили слушавшие.

Иван Исаевич, возвращаясь с площади, думал: «Инако нельзя. Измену в корне рушить надо».

Когда вечером Болотников и Федор Гора беседовали о случившемся, в горницу вбежал оживленный, раскрасневшийся от мороза Олешка.

— Дядя Иван! Я грамоту тебе привез! Бают — от царя!

Иван Исаевич с любопытством развернул свиток.

Шуйский предлагал прощение, если он, Болотников, покорится; даже обещал различные пожалования. Царь вместе с тем угрожал «большой ратью» и беспощадной расправой в случае неповиновения и дальнейшего «воровства».

Грамота была не царская. Писал дьяк, лишь ссылавшийся на царские милости и христианское всепрощение. Прочтя послание, Болотников весело рассмеялся: