Сын предателя

 -И ладно мне!
– обрадовался Фёдор.
– А как отдохну, пойду партизан искать. Может и ты знаешь, где они тут воюют?

 -Ишь чего! Да ты что? Какие-такие партизаны? Да нет их здесь никого! Одна я тут. Дом-то сожгли супостаты... Ой, что это я? Немцы, значит, пушкой спалили, вот сюда и перебралась. Дом-то лесника, а лесник помер. А я - его дочь. Вот.

 Фёдор и близко не мог разглядеть какой-нибудь процент красоты в лице женщины, но молодость её была явной, не более лет двадцати. Одежонка, конечно, не красила её да и брови были невыразительные, глаза без ресниц и нос облупился от солнца и ветра. И только губы, походившие на два подрумяненных пирожка, украшали это малопривлекательное лицо, призывно требуя поцелуев.

 Фёдор, в секунду оценив внешность женщины, уже смотрел мимо её головы во все сторны. Почувствовав окончательно, что ему просто повезло на эту встречу, он успокоился, поднял ведро с водой и пошёл за поспешившей в дом женщиной. Воды в ведре поубавилось на четверть, но женщина доливать снова не захотела, торопясь услужить гостю, который был строен и ладно скроён, с лицом моложавым и для лесных мест слишком интеллигентным.

 "С таким-то лицом бандиты по болоту не рыскают" - думала она. Сердце её вдруг отчего-то заколотилось, краска прильнула к щекам, мысли запрыгали зайчиками, крутясь вокруг одной и той же неотвязчивой, совсем не о войне! Да бог с ней, войной, когда вот он, уж не суженый ли, явился по зову сердца в такие одинокие ночи?

 А Фёдор шёл позади одутловатой из-за одежды фигуры, и мысль совсем противоположная, с привкусом вынужденной обязанности отблагодарить за хлеб-соль и приют натурой не слишком радовала. "Не исключено, что привяжется" - думал он на эту тему, - "Придётся изменить Параське. А куда деваться? Организм - он и есть организм"!

 С такими одинаково разными мыслями они вошли в избу. Единственное застеклённое окно на кухне небольшого размера давало скудный свет.

 -Как тебя зовут-то?
– спросила женщина, когда они присели к столу, на котором дымился горшок с варёной картошкой, а рядом пристроились две чашки с солёными огурцами и грибами.

 -Фёдором зовут, - в тон ей ответил он.

 -Да документ-то хоть какой бы и показал, - не унималась хозяйка.

 -Да, конечно, - заспешил Фёдор полезть в карман гимнастёрки и ощутил пустоту. Военного билета не было.

Он сунул руку в другой и нащупал документ. Лицо его озарилось, он вытянул книжечку, но на ощуп уже чувствовал, что это совсем не новенькая книжечка, а мятая и распухшая от воды - того самого сержанта, которого они тогда похоронили в лесу. С растерянным видом он раскрыл мятые странички там, где была фотография. На них обоих с прямоугольничка смотрела какая-то неразличимая тень. Он попытался прочесть фамилию, которая расплылась, но читалась.

 -Вот беда-то! В воде попортился документ. Ничего не разобрать, - облегчённо вздохнул он и протянул книжечку женщине. Та повертела её в руке.

 -Да ладно, видно, что не немецкий! А как спросил ты про партизан, я и подумала - уж не от Гаврилыча ли ты тут шастаешь!

 -Кто это?
– спросил Фёдор, насторожившись.

 -Да, Председатель наш тут бывший. Сейчас он у немцев старостой стал. Да ты что не ешь-то?

 Картошка с огурчиками хорошо идёт. Вот и грузди поспели, волнушки!

 -А тебя, хозяйка, как звать-то?
– прервал Фёдор женщину.

 -Ой, совсем забыла! Надя я!

 -А нет ли, Надя, молочка? Язва у меня, солёноое-то мне вредно.

 Надя всплеснула руками, засмеялась, показав идеально ровный ряд блестящих зубов, став вдруг довольно миленькой девушкой, даже симпатичной.

 -Ой, а я хотела уже и настойки предложить! Сейчас молока налью, конечно, у меня козье молочко, полезное!

 Она вскочила со стула, выбежала из избы и вернулась с крынкой, наполненной наполовину.

 Фёдор ел картошку, запивая её молоком, а Надя, опершись локтями в стол и положив на кулачки нижнюю челюсть, смотрела, как он ест, и это ничуть его не раздражало и не мешало аккуратно разжёвывать рассыпчатую картошку. Он ел и назойливая мысль не покидала его, где он мог потерять свой документ - там, в траншее, на поле боя или в избе лекаря староста выудил из кармана гимнастёрки, когда он выпрыгнул в окно в одном нижнем белье?

 В любом случае это была немалая беда.

глава 13

 Советский Союз был довольно серьёзно изолирован и от Европы, и от Азии. С Америкой и вовсе связь была только на уровне Правительства и Посольства. Несмотря на дружбу с Китаем, Болгарией и странами Содружества, туристом попасть в любую из них было дано избранным. Поэтому в годы Сталинского руководства ни побегов за Границу, ни выдворений туда не происходило. Легко попадали на Дальний Восток, в Магадан, Якутию и Сахалин. Кто хотел получить глоток свободы, пусть даже мизерный, мог и добровольно туда отправиться, не дожидаясь ночного визита сотрудников НКВД и принудительного отъезда туда в вагонах для скота.

 У Прасковьи был родной брат Семён, рыжий, конопатый и малопривлекательный мужчина. Коля увидел его впервые в шестилетнем возрасте, когда тот, отслужив три года в Польше, прежде чем прибыть домой в деревню Гольяны, заскочил в колтоминский домик повидаться с сестрой.

 Посмотрев немного на бедствующую сестрицу Прасковью, он стал хвастать, что мог остаться в Польше, жениться на красавице Ганке, которая родила от него сына. Для подтверждения своих слов он показал фотокарточку, которую не только Прасковья разглядывала, но и Коля.

 Николаич, тогда живший ещё с Прасковьей, сидел у порога, уперев локти в колени и свесив

 ладони между ног. Опущенная голова его показывала полное равнодушие к происходящему разговору. Прасковья стала показывать брату выразительным жестом указательным пальцем у виска, чтобы он замолчал. Семён вскочил со стула, схватил сумку и выбежал из дома. Зелёный солдатский чемодан из фанеры, с которым Семён заявился в гости, так и остался стоять в комнате.

 Николаич поднял голову, посмотрел на Прасковью и только сказал:

 -Недолго ему гулять с таким болтливым языком!

 И как в воду смотрел. Семён написал письмо из какого-то посёлка у Байкала, который и на карте не был обозначен. Только через пять лет Семён освободился, приехал снова в Ижевск и привёз ту злополучную раму, которую в тюрьме с иезуитским терпением вырезал незамысловато из еловой доски. Картина И.Шишкина в ней, конечно, смотрелась не эффектно.

 Учительница потому и вернула копию Коле, не сумев отличить акварель от типографской репродукции.