Сын
Шрифт:
— Плохо выгляжу? — хмыкнул он.
— Видал я и похуже.
— Это точно. Скоро и я буду выглядеть похуже. — Он сплюнул. — Тиэтети. Какая дурацкая смерть.
— Сильные всегда выживают.
— Это так белые говорят?
— Ага.
— Врешь.
— Может, и нет.
— То-то и оно, что может. — Он вновь прикрыл глаза. — Это недостойно.
Я не понял, о чем он — о моем вранье или о болезни.
— Когда я был молод, — заговорил он, — сын параибо [102] сильно заболел. Он и без того был маленьким, а тут начал худеть и чахнуть с каждым днем, и каких бы лекарств ему ни давали, лучше не становилось. В конце концов параибо
102
Вождь (ком.).
— Я не собираюсь убивать тебя.
— Ты и не сможешь, — усмехнулся он. — По крайней мере, пока.
— Но когда-нибудь… — Я не собирался делать ничего подобного, но знал, что ему приятно это слышать.
— Иди сюда, если не противно.
Я присел рядом на землю.
— От тебя пахнет, — сказал он.
— Цветок Прерий только что умерла.
— Ах, Тиэтети, — он взял меня за руку, — мне очень жаль. И ты еще слушал мои глупости. — Он заплакал. — Прости, прости меня, сынок, бедняжка мой. Прости меня, Тиэтети.
Похоронив Цветок Прерий, я начал обходить остальные типи. Царство смерти. Писон умер в тот же день, и я помогал сыну похоронить его. Через неделю я хоронил его жену, а еще через две — сына. Целые семьи уходили в одну ночь, и теперь я бродил от типи к типи, застегивая наглухо пологи тех, где похоронил уже всех. Похоронил Красную Птицу, Жирного Волка, Жуткую Лентяйку — я целовал ее мертвое лицо, представляя, что на нем нет этих жутких струпьев, — Ленивые Ноги и двух его рабов. Хрен Отыщешь, Два Ковыляющих Медведя, Вечно-В-Гостях, Хисуу-анчо и трех его детей, чьих имен я не знал, Солнечного Орла, Споткнулся-Навернулся. Черного Пса, Маленькую Гору с мужем. Опять-Потеряшку — она умерла на руках Большого Медведя, который не был ее мужем. Я похоронил Хукияни и В-Лесу. Хумаруу и Рыжего Лося. Пиитсубоа, Белого Лося, Кетумса. Имен остальных я не знал или уже забыл.
Ночевал я в своем типи, но дни проводил рядом с Тошавеем. И он, и обе его жены болели, лежали втроем на одном ложе. Запаса дров хватало, им было тепло.
— Подойди поближе, Тиэтети, — попросила Ситетси.
Я подошел. Сел ногами к огню, спиной к ней, и она гладила меня по голове. Я прикрыл глаза. Ватсиванну уснула, она ослабела больше остальных, и конец ее приближался. Тошавей бредил. Не знаю, понимал ли он, что я рядом. Но чуть позже он пробормотал:
— Тиэтети, когда ты уйдешь в другое племя, то если с ними случится такое же, прошу тебя, скачи к бледнолицым, расскажи военным, где стоит лагерь, и скажи, пусть захватят с собой горные гаубицы. Понял?
— Да.
— Это приказ. Твоего военного вождя.
Я кивнул.
— Ты теперь вернешься к бледнолицым? — спросила Ситетси.
— Нет, конечно.
— А у белых бывает такая болезнь?
— Да, но они научились делать лекарство, и оно предохраняет их от заразы.
— И с тобой тоже такое проделали? — спросил Тошавей.
— Еще когда я был ребенком.
— А что ты скажешь про лекарей команчей? — И он хрипло рассмеялся, Ситетси тоже засмеялась вслед за ним.
— Ты отведешь наших людей в хорошее место, — сказала она.
— Не забегай вперед, — вмешался Тошавей и приподнял голову. — Сначала он должен копать. Это сейчас твоя единственная работа, Тиэтети. Ты должен копать.
Многие из пленников бежали, увели лошадей и исчезли среди
равнин. Ни у кого не было сил остановить их.А я копал. Все костяные лопаты затупились, и я копал уже древками копий, кольями от типи, всем, что мог отыскать. Казалось, я рою землю уже много недель или месяцев, похолодало, ночами подмораживало, но днем солнце отогревало землю, — и я опять копал. Те из команчей, кто сумел оправиться от болезни, начали мне помогать, на лицах у них остались светлые пятна. Кое-кто из выживших охотился, чтобы мы могли работать, остальные просто ждали смерти, а если не умирали, то присоединялись к нам.
Копая могилу для Тошавея и Ситетси, далеко от лагеря, в месте, которое я присмотрел несколько недель назад, я нашел маленькую глиняную черно-белую чашку. А чуть глубже наткнулся на плоский камень, а под ним еще один, и чем дальше я копал, тем больше камней находил, пока наконец камни не превратились в стену, а потом показался угол, образованный двумя стенами, а потом я остановился.
Ни команчи, ни апачи, которые жили здесь прежде нас, не строили каменных домов; и люди, которые проводят жизнь в седле, не делают посуды из глины. Каддо и осаджи никогда не жили так далеко к западу, точно так же как бледнолицые или испанцы. Я понял, что наткнулся на следы какого-то древнего народа, который жил в городах, — народа, исчезнувшего так давно, что никто и не помнит о нем.
Я хотел взять чашку и спросить Дедушку, но он умер, потом я подумал, что мог бы расспросить Тошавея, но и он мертв, и уже хотел положить чашку на место, но не смог; я все вертел и вертел ее в руках, а потом догадался почему — потому что она лежала тут тысячу лет или больше и по сравнению с ней Тошавей и все остальные казались совсем юными; а если ты молод, то у тебя есть надежда.
Двадцать девять
Джинни Маккаллоу
1945 год
Мужчина, которого представил Финеас, походил на издольщика — обожженное солнцем лицо, высокие скулы и в целом диковатый изможденный вид. Если бы не залысины, его можно было принять за индейца-полукровку. Он стоял, прислонившись к секретеру, и, поприветствовав Джинни равнодушным кивком, вновь повернулся к Финеасу. Было что-то в его манерах, заставлявшее предположить довольно близкие отношения с дядюшкой. Возможно, именно из-за этого парня Джинни никогда не удавалось пожить в дядином доме. Нет. Он ей не понравился.
— Хэнк — бурильщик, — сообщил Финеас. — И он ищет работу.
Хэнк еще раз кивнул ей, но руки не протянул. Они с Финеасом продолжали разговор о минералах, регистрации скважин и прочих скучных вещах. Она прохаживалась по комнате, слушая беседу краем уха, но мужчины все говорили и говорили. Непонятно, зачем ее вообще сюда позвали; ей уже надоело разглядывать фотографии Финеаса с родственниками, Финеаса со знаменитостями. Белая рубаха и темные брюки бурильщика были чистыми и отглаженными, но определенно знавали лучшие дни, а на ногах рабочие башмаки — видать, приличных туфель нет. Но почему-то хочется, чтобы этот тип обратил на нее внимание; было в нем что-то эдакое, притягательное. Ты просто слишком долго живешь одна, пыталась она себя урезонить.
С другой стороны, не так много на свете мужчин, держащих себя с Финеасом на равных; этот бурильщик как раз из таких, хотя и непонятно почему. А бурильщик (Хэнк, она решила называть его про себя так) по-прежнему не обращал на нее внимания. Появилась секретарша — как и все девушки, работавшие у Финеаса, темноволосая, с молочно-белой кожей, а все ее активы эффектно подчеркивало узкое зеленое платье; наливая кофе Хэнку, она как бы невзначай коснулась его руки, но Хэнк словно и не заметил. Джинни тут же простила ей броскую внешность и утвердилась в мысли, что между парнем и ее дядюшкой определенно что-то есть. Наконец мужчины закончили и Финеас развернулся к ней.