Сыновний бунт

По телефону стал выговаривать:

— Ты что, Егор, бываешь в Журавлях, а в правление не заходишь? Или дорогу позабыл?

— Нет, что вы, Иван Лукич, — вежливо отвечал Подставкин, — дорогу я хорошо помню…

— А заворачиваешь к Ивану?

— Так у вашего сына какая интересная штуковина получается! Вот она и притягивает к себе, хочется, Иван Лукич, разглядеть, что оно будет…

— Рано, Егор, разглядывать, рано, — перебил Иван Лукич. — Ты бы лучше к силосу попристальнее пригляделся… С силосом у тебя тоже штуковина получается. — Усмехнулся в трубку. — Плохо, Егор, силосуешь… Так что приглядись к кормам, чтоб зимой спокойнее, тебе жилось. — И тут же участливо спросил: — С Марусей помирился?

— Плохо у меня с Марусей… Вся надежда, Иван Лукич, на вашего сына.

— Это как же понимать?

— Может, Иван своими чертежами подсобит избавиться от своего хозяйства, чтоб его черти съели, вот тогда и заживу с Марусей.

— Дурень ты, Егор!

— Почему?

— Потому что Иван тебе не поможет, это же у него только диплом, и какая от этого может быть радость твоей Марусе?

Иногда Иван Лукич думал: пусть себе бригадиры навещают Ивана, пусть интересуются дипломом — ничего в этом нет плохого. «Это наши старшие командиры, можно сказать, колхозные офицеры, и им надобно знать, как идет жизнь во всей нашей гвардейской дивизии». Когда же он узнал, что у Ивана побывал, правда недолго, но все же побывал Шустов, новость эта окончательно обозлила Ивана Лукича. Как потом передавали сведущие люди, Шустов находился у Ивана минут пятнадцать, не больше. Вышел со двора веселый, проходил по улице и насвистывал свою любимую песенку «Распрягайте, хлопци, кони». У пивного ларька встретил Накорякина, и друзья, усмехаясь и хихикая, долго о чем-то говорили вполголоса. «Так вот оно как, Иван, поворачивается у тебя дело, уже и враги мои к тебе липнут, как та паутина-липучка, беседуют с тобой, а потом шепчутся возле пивной, — горестно думал Иван Лукич. — По своей воле или по чужой, а получается, Иван, так, что ты сызнова целишься исподтишка охватить меня сзади и уже вместе с Шустовым заломить мне руки за спину. Становишься поперек моей дороги, и не один, а подстегиваешь к себе в пристяжные Шустова. И через то я сужу так: ежели к тебе этот сплетник тулится да примащивается, то не ждать мне добра ни от тебя, ни от твоего диплома».

Верно, недостатка в посетителях у Ивана не было. Но люди навещали большую комнату в доме Книги не ради каких-то тайных бесед и не для того, чтобы что-то плохое сказать о председателе «Гвардейца», а исключительно из любопытства. Им хотелось посмотреть, как Иван чертит на бумаге неведомые им планы и как на этих диковинных чертежах выглядят Журавли. Справедливости ради следует сказать и о том, что никаких иных мыслей не хранил в. еебе даже недруг Ивана Лукича — Антон Кузьмич Шустов. «Никому не поверю, пока собственными очами не узрю», — говорил он своему другу Накорякину.

Порог Шустов переступил робко, как бы боясь, что нечаянно вошел не в ту дверь, попросил у Ивана разрешения только постоять и посмотреть. Высокий, сутуловатый, в помятом дождевике, он минут пятнадцать, переступая с ноги на ногу, молча наблюдал за работой архитектора, косился на макет, стоявший в углу, пытливо поглядывал на чертежи и карты, разбросанные по столу, и ничего не мог понять. Спросить же не хотел. Сопел, крепился, думал так же молча уйти. Тонкие, обветренные губы то облизывал, то накрепко сжимал, сухое его лицо хмурилось, а в насмешливо сощуренных глазах загоралась и потухала пугливая улыбка. Не удержался и подумал вслух:

— Темно! Ничего не видно… Как в ту осеннюю ноченьку!

— Рано явился! Приходи, Антон Кузьмич, через месяц.

— Думаешь, через месяц посветлеет?

— Непременно!

— И ты, Иван, такой же, как твой батько.

— Это какой же я? Поясни. — Самоуверенный!

— Верить в себя — что тут плохого?

— Да ведь то, во что ты веруешь, несбыточно.

— Кто сказал?

— Мужики говорят.

— Кто они, эти твои мужики? Назови фамилии.

— Наши, журавлинские. — Теперь худое лицо Шустова было мрачнее тучи в непогоду, а глаза по-прежнему смотрели насмешливо. — Мужику несподручно жить на тротуарах, ты это знай! Мужику зеленая травка милее асфальта!

— Будет и травка и даже сады.

— На бумаге! А мужик привык жить на земле, чтоб ему просторно было, и тот удобный нужник, каковым ты его, как пряником, приманиваешь, ему еще не требуется.

— Удивительно, как ловко с мужиком у тебя получается. — Иван в упор посмотрел на собеседника. — Мужик и то, мужик и это! Оседлал того несчастного мужика и гарцуешь! Спекуляция мужиком — вещь старая и неумная… Того мужика, о котором ты так ревниво печёшься, давно нет, и знать бы тебе об этом следовало.

— Брехня! — Тут насмешливая улыбочка исчезла, глаза потускнели и налились злобой. — Это

ты да такие выдумщики, как ты, придумали себе новоявленного мужика и радуетесь своей выдумке! — Насильно, с нескрываемой злобой рассмеялся и вышел.

«Ну, вот и объяснились, — думал Иван, рассматривая карту Янкулей. — Ишь какой ярый мужицкий адвокат прижился в Журавлях! Так и несёт от него старинушкой…»

Размышления Ивана прервали новые гости, казалось, они где-то у ворот специально поджидали, когда выйдет Шустов, чтобы сразу же войти самим. Это были знакомые нам хуторяне из Птичьего — Антон Игнатов и Игнат Антонов. Стесняясь и толком не зная, как бы им лучше объяснить причину своего столь нежданного прихода, Антон и Игнат еще в дверях почтительно сняли картузы и, поглаживая лысые свои черепа и виновато улыбаясь, с наигранной смелостью подошли к Ивану и дружески протянули ему жилистые, натруженные многолетней работой руки. Усердно трясли руку Ивана, здоровались так сердечно и так тепло, будто на месте Ивана вдруг увидели своего давнего друга, и поэтому на их удивленных лицах, в смеющихся глазах молодо и весело цвела трудно скрываемая душевная радость. И нельзя было точно сказать: радовались ли Игнат и Антон потому, что могли запросто, как к другу, явиться к человеку, который (вернулся в родное село переделывать с годами устоявшуюся журавлинскую жизнь, или, может быть, в груди у них теплилась радость потому, что теперь не от Лысакова и не от Ивана Лукича, а от архитектора, этого молодцеватого, образованного парня, зависело исполнение их давнего желания: отделиться наконец от сыновей и от невесток и спокойно зажить в том уютном домишке, который таким заманчивым и красивым рисовался в их воображении. Как бы там ни было, а только Антон Игнатов, мужчина рассудительный, все еще сжимая широкую, испачканную карандашами руку Ивана в своих жестких ладонях, сказал:

— Иван Иванович! А ну, покажи-ка нам, какое тут для нас жилье вырисовывается!

— Еще ничего такого не вырисовывается, — виновато ответил Иван. — Есть лишь всякие наброски…

— Не скрытничай, Ваня, и секретов от нас не таи! — вмешался в разговор Игнат Антонов, заговорщически подмигнув Ивану. — Ты не бойся, секреты мы хранить умеем, ни одна душа от нас ничего не узнает.

— Да и секретов у меня никаких нету.

— Так-таки и нету? — удивился Антон. — Тогда и раскрывай нам свои карты!

— Что ж вам показать?

Иван смотрел на добродушные, с давно небритой седой щетиной лица Антона и Игната, и ему трудно было удержать улыбку. Его и радовало и удивляло то, что эти незнакомые ему жители Птичьего забрели к нему и так настойчиво просят показать его работу.

— По правде сказать, — заговорил Антон, просяще глядя на улыбающегося Ивана, — нас сильно интересует именно тот домишко, в каком мы вскорости поселимся на жительство.

— К сожалению, пока еще нету такого домишки.

— Нету? — удивился теперь уже Игнат. — Как же так «нету»! А на бумаге? Что это у тебя на столе?

— И на бумаге пока еще одни наброски, — с грустью сказал Иван. — То, что вы видите на столе, — это моя будущая дипломная работа. Да вы присаживайтесь. Вот здесь.

Иван указал на стулья. Кумовья из Птичьего, комкая в руках картузы, охотно уселись. Иван спросил:

— Вы из Птичьего? — Из него…

— Расскажите, как вы там живете-поживаете?

— Это в каких смыслах? — спросил Игнат, искоса взглянув на Антона. — У жизни веточек много. Одна веточка ничего, зеленая, растет, к небу тянется, а другая чахнет, засыхает.

— Ну, а та веточка, какая хатой называется? — спросил Иван в тон Игнату. — Какое у вас жилье?

— Та веточка, правду сказать, сильно привяла и пригорюнилась, — с улыбкой на обветренном лице ответил Антон. — Жилище наше известное — хрестьянское… трудно живем. — Антон зажал в ладони засмоленные, низко подрезанные колючие усы, задумался. — Посуди, Ваня, сам. Я, на старости годов живу при сыне, а кум Игнат — при зяте Леониде. Старики, куда нам деваться! Но у моего сына, а у Игнатового зятя расплодилась своя немалая семейка — по шестеро человек детей. Вот так мы всей артелью и ютимся в одной комнатушке. Летом еще так-сяк, терпимо, потому что спим мы где попало — и в сарае и возле хаты, — а зимой беда.