Т

Т. почувствовал необходимость что-то сказать.

— А ведь провинция живет иначе, — пробормотал он. — Беднее — да. Но все же как-то чище, человечнее... И воздух определенно лучше.

— Не отвлекайтесь, — сказал Джамбон. — Вы должны представить какой-нибудь ориентир, возле которого произойдет встреча. Можете?

— Да, — ответил Т. — Там была поваленная елка с новогодними игрушками.

— Вы ее видите?

— Пока нет. Только какой-то туман.

Улицы действительно заполняла дымка неприятного зеленоватого оттенка.

— Не смотрите в туман ни в коем случае, — велел Джамбон. — Глядите в небо. А потом, когда дух успокоится, опять смотрите вниз. Ищите скорей свою елку, я вижу, что скоро вы окончательно перенесетесь. Повторяю, необходимо отбросить всякую двойственность.

— Постараюсь, — сказал Т. и поднял глаза в небо.

Над городом плыли два круглых облака, похожих на бугристые и преувеличенно мясистые лица с гравюры Дюрера. Одно лицо, казалось, принадлежало старому длинноволосому мужчине, другое было круглым и молодым, и оба смотрели на Т. с бесчеловечным равнодушием вечности, которое не исчезло даже тогда, когда сами лица размыл ветер.

«У них двухголовый император, — вспомнил Т. — Может, это иллюминация к празднику. Должны ведь у них тут быть какие-то праздники... Однако где эта поваленная елка? Да вот же она...»

XVII

Такого Достоевский не видел давно. А если разобраться, вообще никогда не видел.

Прямо перед окопом, всего в трех шагах, стоял неизвестно откуда взявшийся монгольский бонза в темно-красной рясе и, не отрываясь, смотрел ему прямо в глаза.

Бонза был безоружен и явно пришел не с Запада, однако Достоевский все равно разозлился.

Во-первых, непонятно было, каким образом служитель злых духов подкрался так близко к огневой позиции. Окажись на его месте, например, зомбомичман — кинул бы в окоп бескозырку со змеиными лентами, и поминай как звали.

Во-вторых, Достоевский вспомнил рассказ начальника таможни о ядах, которые перехватывали возле Окна в Европу (тот, как и многие таможенные служащие, по юности баловался Дзогченом 2 , но в зрелые годы вернулся в лоно церкви).

— Рынок все человеческое в жизни убил, — жаловался начальник. — До реформы такая травка была... Всякая-разная. Иной раз зеленая, киргизская. Иногда салатовая — узбекская. Или совсем темная — с Кавказа. С Дальнего Востока тоже доходила, с такой приятной прорыжинкой. И каждая по-своему вставляла, легонько, как шампанское. Гуманитарно, солнечно... А сейчас? Вот придумали в Амстердаме эти шишки, которые на воде растут. А что до Петербурга доходит? Людям рассказать, так никто бы и не курил. Жулики в грязном подвале берут веник, опускают в ведро с синтетическим канабинолом, потом нарезают и продают как селекционный голландский продукт. Она мокрая даже, дрянь эта, и со временем как бы плесневеет — на ней такая белая пленка появляется. Только пленка эта — не плесень, а высохшая химия. Штырит как конкретная гидра. Но пуста, как природа ума в тибетском сатанизме. А уж какой для здоровья вред, про то вообще никто не знает...

2

Городская фольклорная традиция в современном ламаизме (прим. ред.).

И вот теперь этот сатанизм собственной персоной стоял прямо перед окопом и бесстыдно глядел в глаза.

— Ты чего здесь делаешь, косоглазый? — спросил Достоевский.

Лама не ответил, только попятился, и в его глазах появилась опаска.

— Ну, я тебе покажу, — пробормотал Достоевский и одним прыжком выскочил из окопа.

Драка, однако, не задалась. Лама оказался ловкий, как обезьяна, и все хватал за запястья, так что Достоевский со всей злобы несколько раз долбанул его лбом по бритому черепу. Тогда лама побежал. Достоевский долго гнался за ним — сначала по гранитным лестницам возле набережной, а потом по боковой улице. Лама, однако, бежал очень быстро.

Вдруг Достоевский сообразил, что весь спектакль могли затеять именно с целью выманить его из окопа. Чертыхнувшись, он так же быстро помчался назад. Вернувшись на огневую, он надел очки и припал к прицелу — и успел как раз вовремя, чтобы увидеть немыслимое.

С Запада шел человек.

То есть с Запада много кто ходил, особенно в последнее время, но бородатый мужчина в золотом шелковом халате, кажется, не был мертвой душой. Во всяком случае, желтого ореола вокруг его фигуры святоотческий визор не показал.

У Достоевского мелькнула мысль, что потеряла силу святая вода между линзами — от близости к мозгу, по греховным помыслам. Говорили, такое бывает.

Он перевел взгляд на западный берег Невы, видный в просвете между домами. Там мертвые души ходили пачками, не опасаясь. Визор работал — вокруг крохотных силуэтов дрожало размытое, но отчетливое желтое сияние. Достоевский перевел взгляд на бородача в халате. Ореола вокруг него по-прежнему не было.

«Нет, — понял Достоевский, — это не мертвяк...»

Бородач, похоже, знал, что за ним следят — улыбнувшись, он помахал рукой. Достоевский был уверен: ни его самого, ни блеска прицельной линзы нельзя заметить среди рыжих еловых веток и разноцветных стеклянных шаров. Однако бородач еще раз улыбнулся и кивнул, словно подтверждая, что Достоевский не ошибся.

«Интересно, — подумал Достоевский. — С Запада, и не мертвяк... Кто же это тогда? Может, наш разведчик возвращается?»

Заверещал дозиметр.

Достоевский глотнул теплой водки и задумался. Трупы мертвяков, лежащие на мостовой под надписью «СОТОНА ЛОХЪ», уже почти распались на элементы, превратившись в прикрытые клочками материи холмики праха, но все-таки были еще видны.

«Не, точно не мертвяк, — решил он. — Мертвяки самое раннее к вечеру пойдут — когда этих развеет... А совсем точно, когда водка кончится».

Достоевский давно заметил странную вещь — новая партия спиртного прибывала как раз тогда, когда кончалась прежняя. Это не зависело ни от количества захваченной прежде водки, ни от числа поверженных мертвых душ, ни от уровня радиации. Стоило выпивке кончиться, и на штурм огневой позиции снова брела нагруженная алкоголем компания мертвецов. Старец Федор Кузьмич полагал, что это явное доказательство бытия Божия. В качестве другого доказательства он указывал на красные бочки с бензином, всегда необъяснимо оказывающиеся в таких местах, где одним выстрелом можно было сжечь целую группу мертвяков. (Говоря об этих бочках, Федор Кузьмич всегда приходил в волнение: Сим победиши! — повторял он взволнованно. — Сим победиши!) Достоевский не знал, как тут насчет догматики, но с практической точки зрения Федор Кузьмич был прав.

Бородатый человек в халате, таким образом, появился совершенно не вовремя — однако он подходил все ближе и ближе. Судя по всему, оружия у него не было.

«Да что же это за день такой, черт его возьми? — подумал Достоевский. — Ладно. Сейчас узнаем, в чем дело...»

Сняв очки, он положил их на специальную полочку на стене окопа. Затем взял топор, неспешно вылез на бруствер, перебрался через елку и вышел на открытое пространство.

Незнакомец в халате снова помахал ему рукой и бесстрашно пошел навстречу. Достоевский поставил топор на мостовую, оперся на его рукоять и сделал непроницаемое лицо. Незнакомец остановился в десятке шагов.

— Здравствуйте, Федор Михайлович!

Достоевский выпучил глаза.

— А откуда вы знаете, милостивый государь, что я Федор Михайлович?

— Помилуйте. Такой элегантный господин с двуручным топором. Кто ж это может быть, как не знаменитый Достоевский?

— Ну, например, какой-нибудь плотник, — сказал Достоевский. — Или, хе-хе, мясник... А вы кто будете?

— Сложный вопрос, — ответил человек в халате. — Обычно меня называют графом Т.

— Вот оно что, — промолвил Достоевский с еле уловимым сарказмом. — Граф Т., значит... А я вас по-другому представлял.