Т

Иларион сидел в кресле, положив свою расшитую бисером сумку на колени, и все время что-то поправлял у нее внутри, словно поглаживая сидящего там зверя, которому не терпелось вырваться на свободу — причем Т. был уверен, что слышит тишайшее дребезжание острых хрустальных граней.

Софроний держал правую руку в кармане рясы, и, когда ее ткань натягивалась на бедре во время какого-нибудь движения, становилось заметно, что там лежит продолговатый предмет — и явно не икона, а, скорей всего, револьвер.

Никодим же, хоть и не выдавал себя никак иначе, время от времени поглядывал на Т. с таким бесконечным пониманием в глазах, которое трудно было объяснить простым состраданием из-за скандала с Аксиньей.

Т. чувствовал, что чернецы ждут только знака. И, когда сгустившееся за столом напряжение стало невыносимым, он неожиданно встал с места.

Подойдя к табурету, на котором сидел окончательно ушедший в себя Достоевский, он приподнял его за плечи и повел назад к столу. Достоевский молча подчинился, и Т. усадил его на диван между собой и Никодимом.

— Давайте, Федор Михайлович, посидим рядышком... Константин Петрович нас раскритиковал, так пускай поведает истину.

Иноки заметно растерялись. Никодиму пришлось подвинуться на самый край дивана, а между мрачными близнецами и Т. теперь оказался стол.

Победоносцев, услышав слова Т., прокашлялся.

— Истина, граф? В «Критике кипящего разумения» я пишу о том, что истину не уловишь острым скептическим рассудком. Она доступна только вере. Это понимал блаженный Августин. А нынешние образованные господа полагают, будто истина рождается из рассуждения. Можете представить, братья? Властители умов считают высшим и безусловным мерилом истины силлогизм!

И он тихонько хлопнул в ладоши.

Это, видимо, и было тем знаком, которого ждали чернецы.

Софроний нахмурил брови и вытянул из кармана непристойно большой «смит-и-вессон».

— Кого? — спросил он.

— Силлогизм, — быстро повторил Победоносцев, делая вид, что ничего не замечает. — Вы ведь знаете такое понятие в логике. Это когда приводятся два суждения, а потом из них выводится третье. И на этом убожестве зиждется все здание современной человеческой мысли, можете вообразить?

— Вы что-то имеете против принципов логики? — улыбнулся Т., тоже не обращая внимания на револьвер в руках Софрония.

Победоносцев поднял палец.

— Вот потому все современные философские споры столь ничтожны, граф, — сказал он, — что спорщики доказывают истину этой вашей логикой. А между тем силлогизмы есть бессмысленная чушь.

— Отчего же? — спросил Т.

— Ну приведите пример осмысленного силлогизма.

К этому времени разговор стал, собственно говоря, совсем излишним, потому что Никодим тоже вынул из-под рясы маленький никелированный пистолет, а Иларион, более не скрываясь, достал из расшитой бисером сумки свернутую сеть, зазвеневшую кристаллическими лезвиями в ячейках. Однако Победоносцев вел себя так, словно ничего кроме спора о силлогизмах за столом не происходило.

— Приведите же пример, граф, — повторил он. — Давайте.

Т. улыбнулся и подвинулся ближе к Достоевскому.

— Ну хотя бы вот, — сказал он, запуская в карман руку, которую заслонял бок Достоевского. — Кай человек. Люди смертны. Поэтому Кай должен умереть. Разве с этим можно поспорить?

— С этим и спорить не надо, — ответил Победоносцев. — Чушь собачья, и все. Кай — никакой не человек, а просто подлежащее в предложении. Он никогда не рождался. Как же он умрет? Вот вы сами и доказали, что эти силлогизмы чушь.

В кармане у Т. тихо щелкнуло.

— Где я это доказал? — спросил Т. с искренним недоумением.

— Да как же где? — отозвался Победоносцев горячо. — Ну посмотрите сами. Кай — смертный человек из силлогизма. Умереть для него никак невозможно, потому что в силлогизмах не умирают. Следовательно, силлогизмы есть бессмысленная чушь, и делать их мерилом истины — безумие. А если вы с этим не согласны, покажите мне мертвого человека из силлогизмов. Покажите мертвое подлежащее, граф, тогда я...

Пока Победоносцев, блестя очками, произносил эту тираду, за столом произошло несколько важных событий.

Софроний навел свой огромный револьвер на Т. Никодим наклонился вперед. Иларион расправил сеть и перехватил ее так, чтобы кто-то другой из сообщников мог взять другой ее конец.

Но Т. следил только за револьвером в руке Софрония. И как только его ствол на миг отклонился в сторону, произошло нечто такое, чего никто из иноков не ждал — Т. схватил Достоевского за плечи и повалился в обнимку с ним в узкий просвет между столом и диваном.

— Поберегись! — крикнул он.

Победоносцев, как раз говоривший про мертвое подлежащее, поднял стекла очков к потолку — туда, куда взлетела подброшенная Т. бомба.

Договорить он уже не успел.

XIX

«Вот говорят — потерял сознание. Как странно... Однако ведь кто-то действительно теряет и находит. Это я наблюдаю на своем опыте. Но кто? Раз он теряет сознание, значит, он не сознание, а что-то еще? Впрочем, не следует гнаться за случайным смыслом, мерцающим в местах неловкого стыка слов. Хотя, с другой стороны, никакого другого смысла, чем тот, что возникает в местах неловкого стыка слов, вообще нет, ибо весь людской смысл и есть это мерцание... Тупик, снова тупик...»

Т. попробовал пошевелить рукой. Это получилось.

Вслед за мыслями вернулись ощущения — Т. почувствовал запах гари. Рядом били часы — именно их удары и привели его в себя. Что-то тяжелое давило на плечо. Т. повернулся и открыл глаза.

Яркое солнце в окне свидетельствовало, что на улице утро. Было, по всей видимости, девять или десять часов. Подняв руку, чтобы заслонить глаза, Т. увидел золотистый шелк рукава. На нем до сих пор был гостиничный халат с кистями — только теперь порядком извазюканный в пыли, штукатурке и еще чем-то, похожем на соус.

Однако вокруг оказался не номер «Hotel d'Europe», который Т. ожидал увидеть.

Это была квартира Победоносцева — та самая гостиная, где вчера пили чай и говорили о силлогизмах.

Т. понял, что лежит на полу, сжимая в объятиях тяжелый портрет Достоевского — словно плоское одеяло, укрывающее от стужи безвременья. Выбравшись из-под портрета, он некоторое время хмуро глядел на него.

Портрет был во многих местах поврежден — его покрывали следы столкновений и ударов, пятна и подпалины, а в районе бороды виднелся отчетливый отпечаток стопы, и холст в этом месте был порван. В двух местах рама была переломана — словно кто-то пытался сложить картину вдвое. И все же не могло быть сомнений, что это тот самый портрет, который лама Джамбон принес в гостиничный номер.