Шрифт:
Удивляясь, как легко и плавно удается любое действие, Толстой взял со стола белую лайковую перчатку, надел ее на руку, поднял перо, макнул в чернильницу и вывел на бумаге мгновенно возникшую фразу:
«Дверь распахнулась, и в камеру вошли двое жандармов».
XXVII
Дверь распахнулась, и в камеру вошли двое жандармов — майор Кудасов и неизвестный поручик.
Майор выглядел браво — его подусники были густо нафабрены, щеки выбриты, и вообще он имел такой вид, словно хотел ехать на бал, но в последний момент все-таки отправился на службу. Сопровождавший его поручик был совсем молодой человек, безбородый, с пробором посередине головы и влажными внимательными глазами, какие бывают у беременных сук и пишущих
Оба жандарма явно были люди хорошего общества, и по некоторой казенной окаменелости их лиц делалось ясно, что им не по душе предстоящая беседа.
«Почему у этих жандармов всегда такой виноватый вид? — подумал Т. — Впрочем, интереснее другое. Вот сейчас — кто их создает? Я сам? Ариэль? Или вообще какой-нибудь Гриша Овнюк? Посмотрим...»
— Вы спали, граф? — спросил Кудасов. — Извините, что пришлось разбудить.
— Давайте сразу к делу, — сказал Т.
— Извольте. Знаете ли вы, какая кара полагается вам за убийство княгини Таракановой и сопровождавших ее лиц?
Т. нахмурился.
— Я не убивал бедняжку, — сказал он, — совсем наоборот. Я пытался ее защитить, но подоспел слишком поздно.
— От кого вы ее защищали?
— От амазонских индейцев, плюющихся ядовитыми стрелами. Это они ее погубили. Хотя какой-нибудь Победоносцев вполне мог бы сказать, что ее погубило безверие.
— Про покойного обер-прокурора мы поговорим позже, — сказал Кудасов. — Что за индейцы?
— Вы полагаете, я был с ними знаком? — спросил Т. с сарказмом. — Мне их не успели представить.
— И где они сейчас?
— Сгорели.
— Хорошо-с... Труп жандармского полковника вы решили доверить воде для контраста с огненным погребением?
— Какого полковника?
— Которого задушили после убийства Таракановой.
— Задушил? — поднял брови Т. — Я? Помилуйте, да я такими делами не занимаюсь. Душить, сказали тоже... Я понимаю, впрочем, откуда у вас такие мысли. Я действительно ходил одно время в жандармском кителе. Но мне его дали цыгане, потому что я вышел из реки совершенно голый...
— А как к вам попал саквояж с империалами, найденный в вашем номере «Hotel d'Europe»? Тоже цыгане дали, когда вы вышли из реки?
— Нет, — ответил Т., — когда я вышел из реки, саквояж был уже на берегу. Думаю, он оказался там потому, что я задел его ногой. А вот цыгане тут ни при чем. Это была совсем другая река, и, кстати, замерзшая.
— Да-да, — согласился Кудасов. — Понимаю, в одну реку нельзя войти дважды...
— Нет, — сказал Т., — это даже географически совсем другая река. Стикс.
Офицеры переглянулись.
— То есть, — вкрадчиво спросил Кудасов, — если я вас правильно понимаю, банкир Каиль, которому принадлежал саквояж, не сумел переправиться через Стикс, а вы сумели?
Т. кивнул.
— В точности как вы говорите. Когда ваши сведения соответствуют действительности, я первый рад это подтвердить.
— Убийство обер-прокурора Победоносцева с группой монахов, я полагаю, тоже связано с легендами и мифами Древней Греции?
— Вы не представляете, до какой степени, — ответил Т. — Только не Древней Греции, а Древнего Египта. И это совсем не убийство, а несчастный случай при... э-э... непротивлении злу.
— Непротивлялись при помощи осколочных бомб два раза, — сказал молодой жандарм, — первый раз возле города Коврова, а потом на квартире обер-прокурора Победоносцева в Петербурге?
— Примерно так, — согласился Т. — Кажется, оба раза все было по совести. Вспоминаю без раскаяния.
Жандармы опять переглянулись, на этот раз почти весело.
— Ну что же, этот разговор нет смысла продолжать до бесконечности, — сказал Кудасов. — Картина ясна.
— Полностью согласен, — подтвердил поручик.
— Мы даже не упоминаем загубленных вами сыщиков, — продолжал Кудасов, — что ж тут вспоминать про такую мелочь в общем балансе. И вы ведь уже много лет идете по этому пути, граф. Еще при покойном министре Долгоруком у вас в Ясной Поляне были устроены тайные ходы и лестницы на случай встречи с законом, знаем-знаем. А по ночам на караул выходило столько народу, сколько вокруг острога не ходит... Останови мы вас тогда, и
все могло бы сложиться иначе. Но теперь болезнь слишком запущена, чтобы ее лечить. Хочется верить, вы с самого начала понимали, что вас ожидает за подготовку цареубийства.— О чем это вы? — с недоумением спросил Т.
Кудасов пристально поглядел Т. в глаза и положил на стол сложенный вдвое лист бумаги.
— Это письмо до вас не дошло, — сказал он. — Но сейчас вы можете его прочесть.
Т. взял бумагу и развернул ее. Лист был исписан аккуратным легким почерком:
Hotel d'Europe, графу Т.
Граф,
Перед собранием вы спросили об «императоре, распускающем думу» (если вы еще помните), однако обстоятельства сложились так, что в тот раз я не успела вам ответить. Попытаюсь рассказать в письме.
Эти слова связаны с давней историей: как-то, разговаривая с Джамбоном, Соловьев сказал, что четыре благородные истины буддизма в переложении для современного человека должны звучать иначе, чем две тысячи лет назад. Поспорив и посмеявшись, они вдвоем записали такую версию:
1) Жизнь есть тревога
2) В основе тревоги лежит дума
3) Думу нельзя додумать, а можно только распустить
4) Чтобы распустить думу, нужен император
Сначала они хотели записать четвертую благородную истину иначе — «чтобы распустить думу, найди того, кто думает». Однако, как заметил Джамбон, современный ум изощрен настолько, что нередко продолжает думать, даже поняв, что его нет.
Вы спрашиваете, кто этот «император»? Очень просто — тот, кто замечает думу, распускает ее и исчезает вместе с ней. Такой прием называется «удар императора», и я думаю, что ему обязательно найдется место в вашем арсенале непротивления. Удар наносится не только по думе, но и по самому императору, который гибнет вместе с думой: в сущности, он уходит, не успев прийти, потому что дело уже сделано.
Можно было бы сказать, что «император» — это проявление активной ипостаси Читателя, если хотите — Автора. Однако разница между Читателем и Автором существует только до тех пор, пока дума не распущена, потому что и «читатель», и «автор» — просто мысли. Когда я спросила Соловьева, что же останется, когда не будет ни думы, ни императора, он ответил просто — «ты и твоя свобода».
Здесь может возникнуть вопрос — что же, собственно, Соловьев называл словом «ты»? Автор, Ты и Читатель — таким было его понимание Троицы. Кажется, что между этими тремя понятиями есть разница. Но в действительности они указывают на одно и то же, и кроме него нет ничего вообще.
Возможно, мое сумбурное письмо наведет вас на какие-то мысли. Теперь вы, во всяком случае, знаете, как с ними поступить... smile... Ваша Т. С.
P.S. Анечка передает привет «страшному дяде с бородой»
— Я не могу похвастаться, что мы до конца понимаем этот шифр, — сказал Кудасов, — но суть очевидна. Речь идет о злоумышлении на высочайших особ. Когда и где вы собирались нанести удар по императору?
Т. пожал плечами.
— Одновременно с роспуском думы. Это, кажется, видно из письма. Вы ведь уже побеседовали с его отправительницей?
— Она скрылась из Петербурга.
— Надо же, какая досада...
Кудасов усмехнулся.
— Выпытывать у вас что-то бесполезно, это ясно, — сказал он. — Но когда речь идет о безопасности первых лиц империи, мы придерживаемся иной тактики — не выясняем все детали и подробности, а наносим удар сами. По всем, до кого можем дотянуться. Вы не причините вреда ни императору, ни думе.
— Вы собираетесь поступить со мной как с Соловьевым?
— Нет другого выхода, — развел руками Кудасов. — Оставлять вас в живых смертельно опасно. Вы, безусловно, заслуживаете казни по суду. Но высшая власть не хочет огласки, потому что это еще сильнее оттолкнет правящий слой от народа. Для публики вы просто пропадете, граф. Только в этот раз уже не вынырнете в каком-нибудь Коврове в мундире задушенного жандарма.
Т. открыл было рот, но Кудасов сделал легкое движение рукой, как бы призывая его не тратить время на пустые оправдания. Тогда Т. закинул ногу за ногу, задрал бороду и надменно уставился в угол камеры.