Шрифт:
— Как именно вы собираетесь меня убить? — спросил он.
— Вас расстреляют во дворе.
— Когда?
— Незамедлительно.
— А я отчего-то ждал, что мне отрубят голову, как Соловьеву... Я смотрю, Ариэль Эдмундович постепенно склоняется к минимализму.
— Простите? — напряженно спросил Кудасов.
— Ничего, — вздохнул Т. — Вы вряд ли поймете, так что не будем останавливаться.
— Скажите, — заговорил поручик, — у вас есть какое-нибудь желание, которое мы могли бы выполнить? Последняя воля? Хотите распорядиться имуществом? Или сделать традиционную памятную надпись? Наши специалисты перенесут ее на стену
— Вот это дельная мысль, — ответил Т. — Уважаю заботу государства о культуре. Велите дать мне бумагу и чернила. И новую свечу, здесь темновато.
Кудасов кивнул, и поручик направился к двери.
— И еще, — сказал Т. ему вслед, — принесите, пожалуйста, стакан воды. Я хочу пить.
Пока молодой жандарм отсутствовал, Кудасов не вымолвил ни слова — сначала он изучал надписи на стенах, а потом принялся внимательно осматривать пол у себя под ногами. Т. только теперь заметил, что на нем шпоры.
«Зачем жандарму шпоры? — подумал он. — «Сестру задев случайно шпорой...» Интересно, есть у него сестра? Или хотя бы лошадь? Впрочем, какое мне дело...»
Через пять минут поручик вернулся с медным подносом в руках. На подносе была стопка гербовой бумаги и канцелярская чернильница с пером. Следом в камеру вошел солдат со стаканом воды в одной руке и горящей свечей в другой. Поручик поставил поднос перед Т.; вслед за этим солдат опустил на стол свечу и стакан в идеально симметричных позициях справа и слева от подноса.
— А теперь оставьте меня на время, — попросил Т.
— Невозможно, — сказал поручик, — пишите в нашем присутствии.
— Хотя бы на четверть часа...
Кудасов отрицательно помотал головой.
— Чего, интересно, вы боитесь? — спросил Т. — Что я убью себя этим подносом? Так вам же меньше возни, и совесть будет чиста... Только я не доставлю вам такого облегчения, даже не рассчитывайте. Право, господа, оставьте меня. Я должен собраться с мыслями, а в вашем присутствии это невозможно...
Кудасов с поручиком переглянулись. Поручик пожал плечами.
— Хорошо, у вас четверть часа, — сказал Кудасов и перешел на несколько виноватый тон, — и вот еще что. Имеется просьба от вашей знакомой Аксиньи Толстой-Олсуфьевой, переданная через наше высшее начальство. У нее, похоже, самые серьезные связи... В общем, она выпускает новую книгу — «Немного солнца в холодной вдове». И просила у вас короткий отзыв на последнюю страницу, всего строку или две.
— Пусть напишет сама от моего имени, — сказал Т. — Скажите, я разрешаю.
— Извольте, скажу, — кивнул Кудасов. — Но боюсь, бедняжке трудно будет придумать что-нибудь за вас, граф, поэтому она и просит... Впрочем, не мое дело.
Когда дверь закрылась, Т. поглядел на стену — туда, где была прощальная надпись Федьки Пятака.
«Теперь я знаю, где искать истинного автора, — подумал он. — Его не надо искать. Он прямо здесь. Он должен притвориться мной, чтобы я появился. На самом деле, если разобраться, нет никакого меня, есть только он. Но этот «он» и есть я. И так сквозь всю промежуточную оптику — до самого начала и конца, Соловьев тысячу раз прав... «Eternal mighty I am», как в старом протестантском псалме. Вот только в моем случае строка на время удлинилась до «I am T.». Но «T.» здесь не важен. Важно только «I am». Потому что «I am» может быть и без графа Т., а вот графа Т. без этого
«I am» быть не может. Пока я думаю «I am T.», я работаю подсобным рабочим в конторе Ариэля. Но как только я обрезаю эту мысль до «I am», я сразу вижу истинного автора и окончательного читателя. И еще тот единственный смысл, который есть в этом «I», и во всех других словах тоже. Как просто...»Думать мешал веселый голос поручика, долетающий из коридора — он говорил что-то быстрое и неразборчивое.
«Получается тавтология — «я есть то, что я есть». Впрочем, это, кажется, уже было в какой-то книге... Но почему меня с такой назойливостью пытаются убедить, что авторов много? Потому, что автор один... Зачем меня так настойчиво приглашают притвориться создателем мира, предлагая белую перчатку и огромный письменный стол? Чтобы я не догадался, что я и так его создатель, ха-ха... А вот бедный Ариэль так крепко уверен в своем авторстве, что никогда, никогда не сможет понять, как обстоят дела на самом деле...»
Из коридора донесся бодрый мужской хохот на несколько голосов — поручик, видимо, закончил анекдот.
«Но если все именно так, — думал Т., — то я без труда смогу победить Ариэля... Такая возможность обязательно предусмотрена. У меня должно быть все необходимое — прямо под носом... Так. А что у меня под носом?»
Он оглядел стол — стопку гербовой бумаги, чернильницу с пером, стакан с водой и свечу.
«А может быть...»
Т. зажмурился, словно боясь, что мысль, внезапно пришедшая ему в голову, может так же неожиданно ее покинуть. Некоторое время он барабанил пальцами по столу, и эта дробь делалась все быстрее. Потом он засмеялся.
«То есть не может быть, а совершенно точно...»
Дверь приоткрылась, и в камеру заглянул Кудасов. В его глазах светилось любопытство.
— Я забыл сказать, граф, если желаете, у нас есть настойка опия.
— Благодарю, — сказал Т., приходя в себя. — Извините мою несдержанность. Просто я понял... В общем, мне нужна еще пара минут.
На лице жандарма изобразилось озабоченное понимание.
— Ждем-с, — кивнул он и исчез за дверью.
«Ну что же, — подумал Т., чувствуя жутковатый и веселый азарт. — Есть только один способ все проверить. Прямо сейчас и ни минутой позже...»
Подвинув к себе лист бумаги, он обмакнул перо в чернильницу и крупно написал в его центре:
Ариэль Эдмундович Брахман
Подумав, он обвел имя пунктирной окружностью и стал наносить вдоль нее на бумагу мелкие буквы. Все, какие мог вспомнить: русские, греческие, латинские, несколько древнееврейских и даже пару скандинавских рун. Он писал безо всякой системы и логики — просто ставил те знаки, которые сами выскакивали в памяти, и вскоре имя демиурга оказалось окружено расходящимися спиралями шифра, загадочного даже для автора.
«Нет сомнений, что последовательность знаков и их смысл в магии совершенно не важны, — думал Т. — Считать иначе значит оскорблять небеса, полагая, что они так же поражены бюрократической немощью, как земные власти. Любое заклинание или ритуал есть просто попытка обратить на себя внимание какой-то невидимой инстанции — но если твердо знаешь, что эта инстанция в тебе самом, можно не переживать по поводу мелких несоответствий...»
Поставив в конце последовательности букв греческую «омегу», Т. положил перо.