Шрифт:
— Не понимаю, — жалобно произнёс господин с подусниками.
Джамбон на минуту задумался, подыскивая слова.
— Когда мы учимся ездить на велосипеде, — сказал он, — мы перестаём думать, куда повернуть руль, чтобы не упасть. Всё происходит без усилий. Но это не значит, что мы больше не думаем, куда его повернуть. Мы просто не отдаём себе в этом отчёта — действие ума больше не осознаётся. Здесь то же самое. Мы не отбрасываем мыслящий ум, просто мышление, без конца пробегающее по одному и тому же маршруту, становится, так сказать, незаметным само для себя. Человек ведь вообще не способен воспринимать того, чего он не знает. Он может только узнавать известные ему шаблоны — или, что то же самое, проецировать их вовне. В детстве мы учились узнавать кошку и собаку по их форме и цвету, а здесь учимся видеть
— Почему? — спросил господин с подусниками так же жалобно.
— Потому что никакого ума на самом деле нет, — ответил Джамбон. — Точно так же, как нет зелёного чёрта. Ум — это только способ говорить. Какая у него может быть природа? И какая пустотность — относительно чего?
— Вы думаете, ламы всего этого не понимают? — спросил жёлтый галстук.
— Они, скажем так, осторожно обходят этот вопрос. Говорят, что надо видеть не выдуманную пустоту, а ту, которая есть на самом деле. Хотя в этом совете и заключён главный подлог, потому что нет никакой пустоты, пока мы не создаём её из слова «пустота» — и точно так же из слов можно выдуть «святаго духа» или «мировую революцию». Но эту операцию в ламаизме прячут так же тщательно, как половые проявления в викторианской Англии. Вообще говоря, все религиозные секты, опирающиеся на слова-призраки, стоят друг друга. Всё это просто разные формы сатанизма.
— Однако, — сказал похожий на профессора господин из последнего ряда. — Строго.
— Да… Я, конечно, разозлился и спросил, как тогда увидеть истину. А он задумался на секунду, посмотрел в этот свой небесный купол и ответил: увидеть истину нельзя, потому что на неё некому смотреть. И ещё сказал, истину знает каждый, просто не знает, что знает…
Дама с камелией подняла руку:
— Если я верно поняла, — сказала она, — граф Т. имел в виду нечто подобное, когда говорил, что Читателя невозможно в себе увидеть, сколько ни пытайся. Но Соловьёв добавил бы, что перестать его видеть тоже нельзя. Вы не находите здесь параллели, граф?
На Т. обернулись. Он развёл руками и всем своим видом изобразил полную покорность общественному мнению. Дама с камелией повернулась к Джамбону.
— Продолжайте, прошу вас.
— А про природу Будды, — продолжил Джамбон, недружелюбно косясь на Т., — Соловьёв сказал, что ему известен только один пример, когда о ней говорили, не возведя на Будду хулы — хотя внешне это выглядело чистейшим богохульством.
— Расскажите.
— В китайском буддизме была секта Чань. Её последователи отвергали священные писания и учили не опираться на слова и знаки. Тем не менее к ним часто приходили миряне и разные искатели истины — и задавали вопросы о смысле учения Будды. Чаньские учителя отвечали обычно каким-нибудь грубым образом — или ударом палки, или руганью. Особенно отличался один из них по имени Линь-Цзы, который в ответ на вопрос, что такое Будда, говорил, что это дыра в отхожем месте.
— Фу, — сказала дама с камелией, — какая гадость.
— Обычно его ответ понимают в том смысле, — продолжал Джамбон, — что Линь-Цзи учил не привязываться к понятиям и концепциям, даже если это концепция Будды. Но Соловьёв считал, что это самое точное объяснение, которое может быть дано. Представьте себе, говорил он, грязный и засранный нужник. Есть ли в нём хоть что-нибудь чистое? Есть. Это дыра в его центре. Её ничего не может испачкать. Всё просто упадёт сквозь неё вниз. У дыры нет ни краёв, ни границ, ни формы — всё это есть только у стульчака. И вместе с тем весь храм нечистоты существует исключительно благодаря этой дыре. Эта дыра — самое главное в отхожем месте, и в то же время нечто такое, что не имеет к нему никакого отношения вообще. Больше того, дыру делает дырой не её собственная природа, а то, что устроено вокруг неё людьми: нужник. А собственной природы у дыры просто нет — во всяком случае, до того момента, пока усевшийся на стульчак лама не начнёт делить её на три каи… [7]
7
Три Каи — Дхармакая, Нирманакая и Самбхогокая — три источника — три составных части пустоты в научном ламаизме (прим. ред.)
— Очень похоже на то, как Соловьёв определял Читателя, — заметила дама с камелией. — Просто дословное совпадение. Смотрите — Читатель, благодаря которому мы возникаем на свет, совершенно невидим и неощутим. Он как бы отделён от мира — но при этом мир возникает только благодаря ему! В сущности, есть только он, Читатель. Но он же полностью отсутствует в той реальности, которую создаёт! Хотя даже этот вот парадокс сознаём на самом деле не мы, а он… Но мы-то люди вольных взглядов, а вы лицо монгольской национальности. Вас не покоробил такой подход к вашей религии?
— Знаете, — сказал Джамбон, — Соловьёв не спорил с Буддой. Он просто говорил, что постигать свою природу, выполняя ламаистские практики — это как изучать дыру в отхожем месте, делая ежедневную визуализацию традиционного тибетского стульчака, покрытого мантрами и портретами лам в жёлтых и красных тибетейках. Можно всю жизнь коллекционировать такие стульчаки — чем и заняты все эти кружки тибетской вышивки, постоянно спорящие друг с другом, у кого из них настоящий стульчак из Тибета, а у кого позорный самопил. Но к дыре это никакого отношения не имеет.
— Но ведь дыра присутствует в любом из этих приспособлений, — заметил журналист с подусниками.
— Присутствует. А толку мало. Зато тулку много, хе-хе, так у нас шутят. Тулку — это лама-перерожденец вроде меня. Кстати, про лам-перерожденцев Соловьёв тоже высказался — сказал, что есть две категории людей, которые в них верят: неграмотные кочевники страны снегов и европейские интеллигенты, охваченные неугасимой жаждой духовного преображения.
— Так что же, Соловьёв отвергал тибетский буддизм?
— Наоборот, — ответил Джамбон, — он предсказал тибетскому буддизму самое широкое распространение, потому что эта система взглядов уже через два сеанса даёт возможность любому конторскому служащему называть всех остальных людей клоунами.
— Как-то вы странно рассуждаете, — сказал журналист с подусниками, — вы же сами буддист, разве нет?
— А что вы видите в этом странного? Учение Будды заключается не в наборе прописей, которые две тысячи лет редактирует жирная монастырская бюрократия, а в том, чтобы переправиться на Другой Берег на любом доступном плавсредстве. Дальше сами разберётесь. Гате гате парагате парасамгате бодхи сваха!
— Мы, однако, отвлеклись, — вмешалась дама с камелией, кротко глянув на Т., — уже вот до санскрита дошло. Боюсь, почтенный лама Джамбон, вы говорите слишком специально для большинства присутствующих — мы же не имеем чести быть учёными монголами. Однако вы упомянули одну действительно интересную вещь. Что это за слова-призраки, на которых основаны религиозные секты?
Джамбон огляделся вокруг, словно подыскивая какой-нибудь подходящий предмет, но, судя по всему, не обнаружил ничего годного. Тогда он поднял руку и растопырил пальцы, как бы сжав ими невидимый булыжник.
— Слова — очень древний инструмент, — сказал он. — Их появление вызвано тем, что так было удобнее охотиться на крупных зверей. Я могу сказать — «рука, дубина, мамонт». И вот, пожалуйста, дубину действительно можно взять в руку и дать ей мамонту по морде. Но когда мы говорим «я», «эго», «душа», «ум», «дао», «бог», «пустота», «абсолют» — всё это слова-призраки. У них нет никаких конкретных соответствий в реальности, это просто способ организовать нашу умственную энергию в вихрь определённой формы. Затем мы начинаем видеть отражение этого вихря в зеркале собственного сознания. И отражение становится так же реально, как материальные объекты, а иногда ещё реальней. И дальше наша жизнь протекает в этом саду приблудных смыслов, под сенью развесистых умопостроений, которые мы окучиваем с утра до ночи, даже когда перестаём их замечать. Но если реальность физического мира не зависит от нас — во всяком случае, от большинства из нас, — то ментальные образы целиком созданы нами. Они возникают из усилия ума, поднимающего гири слов. А наша сокровенная природа не может быть выражена в словах по той самой причине, по которой тишину нельзя сыграть на балалайке.