Шрифт:
— Как быстро распространяются слухи, — буркнул Т. — Скажите, Василий, а можно спросить вас об одной вещи? Я собирался задать этот вопрос на собрании, но не успел.
— Разумеется, спрашивайте.
— Что такое Оптина Пустынь?
Чапаев засмеялся.
— Чувствуется, вы близкий друг Владимира Сергеевича — вы даже задаёте этот вопрос с той же интонацией, что и он. Я, разумеется, не знаю.
— Ещё не знаете? — переспросил Т., нахмурясь.
— Ещё не знаю, или уже не знаю.
— Вот как, — сказал Т. — Значит, не знаете…
— Разумеется, нет. И не очень переживаю в этой связи. Тех, кто это твёрдо знает, развелось в мире столько,
Чапаев замолчал.
— Какое подозрение? — спросил Т. — Говорите.
— Знаете, чем линия Соловьёва радикально отличается от других известных мне традиций умного неделания?
— Чем же?
— Тем, что везде в его процессе что-то узнают, — сказал Чапаев, выделив слово «узнают». — А соловьевцы чаще всего расстаются с тем, что вчера ещё знали наверняка, не получая ничего взамен. Знать, говорил Соловьёв, это смертное состояние, и венцом любого знания является смерть. «Я», «Истина», «Путь» — все эти понятия имеют такую ядовитую природу, что каждый раз их приходится заново зарывать в землю. А там, где знания нет, нет и смерти. И я совсем не удивлюсь, если окажется, что Оптина Пустынь — это то самое место, где мы ещё не знали, что надо идти в Оптину Пустынь… И самое интересное в этом вечном путешествии, граф, что мы заново совершаем его каждую секунду…
До следующего перекрёстка дошли молча. Затем Чапаев тихо сказал:
— За нами шпик. Не оглядывайтесь.
— Что предлагаете? — спросил Т. — Застрелим добряка?
Чапаев махнул рукой.
— Он того не стоит. Лучше я уведу его за собой. Однако на этом нам придётся проститься.
— Было очень приятно познакомиться, — сказал Т. — Возможно, когда-нибудь встретимся ещё… И кстати, не сомневайтесь — личность у Абсолюта всё же есть.
— Что же она собой представляет? — спросил Чапаев.
— Это вы, — ответил Т.
— Я?
— Или та девочка, которая играла перед домом в классики. Кажется, Аня. Или этот господин в жёлтом галстуке.
Чапаев на секунду остановился и открыл рот, но тут же пришёл в себя.
— Как знать, как знать, — сказал он, по-военному чётко приложил два пальца к виску и вдруг бросился бежать через дорогу.
Т. повернул голову. Из дефилирующей по Невскому толпы выделились двое неприметно одетых господ и кинулись за Чапаевым; один из них, добежав до середины мостовой, чуть не попал под лошадь. Чапаев к этому моменту уже скрылся из вида.
Вскоре Т. вошёл в сверкающий стеклом и никелем холл «Hotel d'Europe».
«И откуда мне это только в голову пришло про личность Абсолюта, — думал он, глядя на пробор нагнувшегося за ключом рецепциониста. — Видимо, иногда сквозь нас проходит короткий и точный ответ тому, кому он действительно нужен, а мы даже не понимаем до конца только что сказанного. Быть может, этот молодой кавалерист точно так же ответил мне сегодня на мой главный вопрос, и осталось только понять его ответ до конца. А может быть, мне ответит на него сам Соловьёв. Завтра — если буду жив…»
XXIV
Телега со снаряжением, пришедшая ночью из Ясной Поляны, выглядела на столичной улице жалко.
Вдруг сделались заметны невидимые прежде следы нищеты деревенского быта, его поразительной близости к дремучему лесному детству человечества: ободья колёс были вымазаны в грязи и навозе, треснутые спицы кое-как подвязаны лыком, а клочья сена над серыми досками казались вихрами
волос на лбу ветхого внутреннего человека, задумавшегося века назад, кто и зачем заставляет его тащить на себе этот непонятно откуда приехавший крест, да так и не нашедшего ответа.«Вот только всё наоборот, — думал Т., снимая с телеги кожаный баул (отчего-то прислали всего один), — не деревенская телега убога. Это городская улица вычурна и помпезна. В крестьянской телеге каждый элемент осмыслен и полезен, у всякой деревяшки есть простое и понятное назначение. Это как бы кратчайшая линия между двумя точками — необходимостью и возможностью. И проведена эта линия хоть коряво, но зато уверенно. А что такое город?»
Остановившись у входа в гостиницу, Т. оглядел улицу.
«Например, какие-нибудь гипсовые атланты, втроём держащие декоративный балкон — куда, что символично, даже нет выхода. Всё в городе имеет такую природу. Финтифлюшки, завитушки, грим и пудра на разлагающейся личине греха. Ужас, конечно, не в самой этой вавилонской косметике, а в том, что рядом с ней всё простое и настоящее начинает казаться убожеством и нищетой. А не было бы излишеств, так не было бы и нищеты… Стоп, а кто всё это сейчас во мне думает? Митенька, что ли? Уж больно на его колонки похоже. Или тот, кто мои мысли клепает, метафизик? Хорошо, не сплю…»
Поднявшись в номер, Т. поставил баул на стол и раскрыл его. Внутри блеснула тёмная сталь. Т. опустил в баул руки, чтобы ощутить её успокаивающий надёжный холод, а потом принялся выкладывать оружие на стол.
Что-то было не так.
Нахмурясь, Т. внимательно оглядел снаряжение.
Не было лаковой шкатулки с булатом для бороды.
Правда, сама проволока, скрученная грубым пучком, всё же нашлась во внутреннем карманце. Но она выглядела обгорелой и гнутой.
Это было ещё не всё: метательных ножей оказалось меньше половины, и на них темнели разводы копоти. Не было кольчужного жилета и метательного диска-шляпы. Зато среди снаряжения обнаружилось нечто новое — коса. Обычная крестьянская коса, мятая и местами ржавая, примотанная к короткой деревянной рукояти серой бечёвкой — так что получилось диковатое подобие абордажной сабли.
Боевая одежда в этот раз тоже выглядела странно, хотя неплохо подходила для города — прислали старую, заношенную и штопаную чиновничью шинель с драной куницей на воротнике. Рядом лежала чиновничья фуражка.
Под шинелью, на самом дне баула, была записка:
Ваше сиятельство граф Лев Николаевич!
С горечью сообщаю о беде, постигшей ваше имение Ясная Поляна. Августа седьмого дня на ночлег попросился бродячий слепой цыган по имени Лойко. Зная обычную вашего сиятельства доброту к увечным и перехожим людям, отказать ему не посмели и устроили на конюшне.
Ночью слепой Лойко сначала снасильничал над молочницей Грушей, а потом поджёг конюшню и дом, и после ликовал на пожаре, пока не повязали. Кричал так: «Ты, де, думал меня победить — так поужинай красным петухом, железная борода!»
Слепого цыгана доставили к становому приставу, да только горю этим не помочь. Перед тем две недели стояла засуха, а в ту ночь был ветер, и сгорело, ваше сиятельство, всё — и дом, и флигель, и кузня, и пристройки. Сгорел и фехтовальный зал со всеми вашими чучелами да манекенами, хоть и стоял поодаль. И народу погорело немало, всех ещё не сочли.